Опасный выбор

Он вдруг пошевелился. Оторвался от дерева. Как будто собирался заспорить, и я испугалась. Очнулась.

Побежала, не оглядываясь.

Шагала по лужам с радужными бензиновыми разводами, по протоптанным в грязи тропинкам, по тротуарной плитке. Подошвы кроссовок скрипели песчинками, которые дворники «сеяли» под ноги прохожих, как семена, на случай гололедицы или снега. Но свежий снег никак не выпадал, а гололёд растаял. И скрипучий песок оставался лежать на тротуарах один.

И шаркал.

И хрустел.

Мерзко. Как стекло за зубах.

Перед парами я заглянула в туалет и ничуть не удивилась, подняв глаза на зеркало. Холодная вода взбодрила. Но мой недельный солёный «заплыв» выступал на лице во всем великолепии. Впрочем, я легко объяснила всё «мамой в больнице». Так что никто из ребят не приставал. Всё выглядело естественно. Даже для Ленки.

Я не призналась ей в настоящей причине моего «прекрасного видочка». Не хотела расспросов на тему Матвея, пересказывать всё не хотела, и ещё раз переживать это — тем более. Подружка весь день заботилась обо мне, откармливала булками в столовой, рассказывала последние новости и сплетни и, в конце концов, она добилась своего — я немного отвлеклась, а несколько раз даже улыбалась там, где нужно. Она у меня просто золото.

Возвращалась с пар я пободрее — очень хотелось домой и забиться в свой уголок. Я предвкушала, как приму горячий душ и укутаюсь в мягкий халат и напялю стрёмные вязаные носки, как бабка, и буду шаркать по квартире в поисках покоя. И не найду его.

Но во дворе тоже оказалось довольно бодро, и мой путь домой оказался тернистей, чем я планировала.

Ещё издали я услышала знакомую музыку.

Турники! — запрыгало сердце в клетке. — Музыка звучит от турников! — я шла и незаметно искала глазами Матвея. Вон Щербатый подтягивается, вон Косарь рядом в телефоне, какой-то незнакомый пацан, и тот белобрысый Макс со дня рождения… и… и знакомая чёрная фигура на скамейке, — обваливаются внутренности, — с бутылкой…

Я никогда не видела моего Матвея пьющим. Это вообще не свойственно ему. Он презирал алкоголь, боялся, не раз признавался мне, что не хочет «как отец», но… Я чуть не бросилась к нему. Хотелось выбить эту отраву из рук, наорать, зачем он творит эту дичь?! Он хочет выбесить меня? Вызвать жалость? Привлечь моё внимание? Что он хочет?! — мучилась я и кусала обветренные губы. — А ведь у него получилось. Меня задевало это. Беспокоило. Даже злило.

Ты это заслужила, Даша, — говорила я себе строго. — Сама выбрала. Теперь пожинай плоды. Гляди, как разрушается человек, которого ты любишь. Гляди во все глаза! Это твоё наказание. Как в той песне, что я частенько слышала в квартире Матвея: «если прёшь, то в состоянии будь достойно выгребсти».

Он не заметил, как я шмыгнула к подъезду. Зато заметил Щербатый: спрыгнул с турника и провожал меня издали, всем своим жёстким видом давая понять, что недоволен «ситуацией», что я больше не заслуживаю его уважения. Я стыдливо забежала в подъезд. Юра прав. Я нарушила слово, я поступила не по-пацански, я предала нашего Матвея, сделала ему больно, и его друзья имеют полное право презирать меня.

Я спряталась от Лизки в наушники.

Включила ту самую песню. Как мазохист. Переоделась в растянутое и удобное, поплескалась в раковине и зависла на узком краешке ванны, с телефоном:

«Когда придёт надобность, что ты будешь делать?» — спрашивал меня суровый голос, пока я разглядывала обложку музыкального альбома — плюшевого мишку с кастетом и горящим сердцем. И ныла.

'Когда не будет выбора, что ты будешь делать?

Остаться смелым, или выпасть на измену.

Тянуть лямку, что ты будешь делать?'

На следующий день всё повторилось почти один в один: турники, Матвей с пацанами, под скамейкой бутылочки, уличная музычка с матами, крики с матами, дым. И моё позорное шествие по двору, под их пристальным взглядом. Теперь Матвей тоже видел. И ответил на комментарий, брошенный Щербатым в мой адрес. Юра не успел закрыться и полетел на землю.

Пацаны бросились разнимать.

А я бросилась в подъезд.

А на следующий день Матвей поджидал меня у самого крыльца. Побитый и помятый, он схватил меня за запястье, когда я попыталась обойти и остановил.

Развернул к себе грубо:

— Скажи, что не любишь!.. — потребовал. Хрипло. Жёстко. Отчаянно.

И сам увидел ответ — считал в глазах, вопреки моей воле. Слишком поздно я прикрыла его ресницами, поздно потянула из плена руку. Отпустил. Дал уйти за безопасную железную дверь. И продолжал стоять, повесив голову, пока я пряталась от него за мутным стеклом лестничной площадки и дрожала, и растирала горячие ручьи по щекам.

Мой ответ всё только усложнял.

Делал задачу невыполнимой.

Прости, Матвей! — умоляла я. — Я не умею врать тебе! Прости!