Опавшие листья

По-видимому (в историю? в планету?), влит определенный % пошлости, который не подлежит умалению. Ну, – пройдет демократическая пошлость и настанет аристократическая. О, как она ужасна, еще ужасней!! И пройдет позитивная пошлость, и настанет христианская. О, как она чудовищна!!! Эти хроменькие-то, эти убогонькие-то, с глазами гиен… О! О! О! О!.. «По-христиански» заплачут. Ой! Ой! Ой! Ой!..

(на ходу).

* * *

Далеко-далеко мерцает определение: – Да, он, конечно, не мог бы быть Дегаевым; но «пути его были неведомы» – и Судейкиным он очень мог бы быть…

По крайней мере никто в литературе не представляется таким «естественным Судейкиным», с страшным честолюбием, жаждой охвата власти, блестящим талантом и «большим служебным положением».

(Н. Михайловский).

* * *

«Встань, спящий»… Я бы взял другое заглавие: «Пробудись, бессовестный».

(заглавие журнала 1905 г. Ионы Брихинчева).

* * *

– Байрон был свободен, – неужели же не буду свободен я?! – кричит Арцыбашев.

– Ибо ведь я печатаюсь теми же свинцовыми буквами!

Да, в свинцовых буквах все и дело. Отвоевали свободу не душе, не уму, но свинцу.

Но ведь, господа, может прийти Некто, кто скажет:

– Свинцовые пули. И даже с Гутенберговой литерой N(apoléon)… – как видел я это огромное N на французских пушках вкруг арсенала в Москве.

(июнь).

* * *

До тех пор, пока вы не подчинитесь школе и покорно дадите ей переделать себя в не годного никуда человека, до тех пор вас никуда не пустят, никуда не примут, не дадут никакого места и не допустят ни до какой работы.

(история русских училищ).

* * *

Нет хорошего лица, если в нем в то же время нет «чего-то некрасивого». Таков удел земли, в противоположность небесному – что «мы все с чем-то неприятным». Там – веснушка, там – прыщик, тут – подпухла сальная железка. Совершенство – на небесах и в мраморе. В небесах оно безукоризненно, п. ч. правдиво, а в мраморе уже возбуждает сомнение, и мне, по крайней мере, не нравится. Обращаясь «сюда», замечу, что хотя заглавия, восстановленные мною «из прежнего» – хуже (некрасивее) тех, какие придал (в своих изданиях) П. П. Перцов некоторым моим статьям, но они натуральные в отношении того настроения духа, с каким писались в тó время. Эти запутанные заглавия, – плетью, – выразили тó «заплетенное», смутное, колеблющееся, и вместе порывистое и торопливое состояние ума и души, с каким я вторично выступил в литературу в 1889 году, – после неудачи с книгою «О понимании» (1886 г.). Вообще заглавия – всегда органическая часть статьи. Это – тема, которую себе написывает автор, садясь за статью; и если читателю кажется, что это заглавие неудачно или неточно, то опять характерно, как он эту тему теряет в течение статьи. Все это – несовершенства, но которые не должны исчезнуть.

(обдумываю перцовские издания своих статей; и что ему может показаться печальным, что при втором издании я восстановил свои менее изящные, «долговязые» заглавия. Они характерны и нужны).

* * *

У нас Polizien-Revolution[60]; куда же тут присосались студенты.

А так бедные бегают и бегают. Как таракашки в горячем горшке.

* * *

Этот поп на пропаганде христианских рабочих людей зарабатывал по нескольку десятков тысяч рублей в год. И квартира его – всегда целый этаж (для бессемейной семьи, без домочадцев) – стоила 2–3 тысячи в год. Она вся была уставлена тропическими растениями, а стены завешаны дорогими коврами. Везде, на столах, на стенах, «собственный портрет», – en face, в ³/₄, в профиль… с лицом «вдохновенным» и глазами, устремленными «вперед» и «ввысь»… Совсем «как Он» («Учитель» мой и наш)… Сам он, впрочем, ходил в бедной рясе, суровым, большим шагом, и не флиртовал. За это он мне показался чуть не «Jean Chrisostome»[61], как его вывел Алексей Толстой

К земным утехам нет участья

,И взор в грядущее глядит…

Можно ли быть такой телятиной, чтобы «Повесть о капитане Копейкине» счесть за «Историю Наполеона Бонапарте».

(из жизни).

* * *

Что это было бы за Государство «с историческим призванием», если бы оно не могло справиться с какою-то революциешкой; куда же бы ему «бороться с тевтонами» etc., если б оно не справлялось с шумом улиц, говором общества, и нервами «высших женских курсов».

И оно превратило ее в Polizien-Revolution, «в свое явление»: положило в карман и выбросило за забор как сифилитического неудачного ребенка.

Вот и все. Вся «история» ее от Герцена до «Московского вооруженного восстания», где уже было больше полицейских, чем революционеров, и где вообще полицейские рядились в рабочие блузы, как и в свою очередь и со своей стороны революционеры рядились в полицейские мундиры (взрыв дачи Столыпина, убийство Сипягина).