Опекун

Потом она положила ложку, быстро взглянула на меня и, опустив глаза, сказала:

— Я согласна.

— Нет, нет. Забыли, это была плохая идея.

Машка покачала головой, посмотрела на меня и повторила:

— Я согласна. Я люблю тебя.

Чувствуя себя полным подлецом, я сказал:

— Будет больно.

— Я потерплю.

Я усмехнулся.

— На суде будет еще больнее. Очень трудно чувствовать себя негодяем. Ты можешь не выдержать и признаться, что мы все придумали. Тогда меня посадят.

— Куда? — встревожено спросила Маша.

— Ну, не на кол, естественно. В тюрьму, за клевету. Лет на пять, наверное.

— Не признаюсь, — твердо сказала Маша.

— Хорошо, — кивнул я, — но это еще не все.

— Господи! Еще-то что? — она даже всплеснула руками.

— Если он тебя побьет один раз, никто его родительских прав не лишит. Всякое может случиться между отцом и дочерью. Он должен бить тебя долго и часто. У тебя на теле должны быть следы от старых побоев, которые уже проходят, а сверху них новые, свежие. Тогда точно прав лишат.

Машка с удивлением смотрела на меня,

— Ты сколько меня бить будешь? Неделю?

Я кивнул и обнял ее.

— Чума, — вздохнула Маша.

— Чума, — выдохнул я.

— Сейчас? — Машка высвободилась из моих объятий.

Я развел руками и виновато улыбнулся.

— Можно сейчас.

Машка слезла с моих колен.

— Хорошо.

Я кивнул.

— У Аркадия ремень есть? — спросил я.

— Есть, вроде.

— Широкий, узкий?

— Узкий, на брюках.

— Хорошо, пошли. Хотя ничего хорошего.

В комнате я постелил простыню на кровать.

— Простыня чистая, из дома. Раздевайся. Трусы тоже.

Машка послушно разделась. Легла. Ее кожа покрылась пупырышками. Я сжал зубы и взмахнул ремнем.

Закричали мы одновременно. Попку перечеркнула вспухающая багровая полоса. Я уронил ремень, упал на колени, стал дуть.

— Сейчас подую, меньше болеть будет.

— Больно, блин, — прошептала Машка. — Еще надо? — оглянулась она на меня. Я кивнул.

— Давай, побыстрее только.

Я встал, включил телевизор, нашел музыкальную программу и прибавил звук.

— Если мы так орать будем, соседи прибегут.

Снова взял ремень.

Господи! — подумал я. — На что только ни готовы женщины ради любви. Даже такие маленькие.

Машка больше не кричала, только вздрагивала, мычала и двигала ногами.

Про себя я говорил после каждого удара:

— Твоим узким плечам…

— Под бичами краснеть…

— На морозе гореть.

— Ну, а мне за тебя…

— Черной свечкой гореть…

— Да молиться не сметь.

Эстет! Блин.

— Все, — я бросил ремень, схватил спрей с лидокаином и залил ей всю спину. Маша вздрогнула.

— Сейчас легче станет, это анестезия.

Когда я покупал два флакона, аптекарь с пониманием на меня посмотрел. «Знал бы ты, для чего я его покупаю», — подумал я тогда.

Я накрыл Машку толстым махровым полотенцем.

— Больно, — сказала она и спросила: — Завтра опять?

— Послезавтра, пусть подживет хоть чуть-чуть.

Маша повернулась на бок.

— Вроде поменьше болит.

Полотенце начало сползать, я поправил. Сел рядом на кровать и стал носовым платком вытирать ей лицо.

— Анестезия будет держаться примерно час, потом опять заболит, но уже не так сильно.

Машка подобралась поближе ко мне, положила голову мне на колени. Я погладил ее по волосам, поцеловал в макушку.

— Надо ехать, пока анестезия действует.

Я откинул полотенце, слизнул выступившие кое-где бисеринки крови. Помог Машке одеться.

Утром она позвонила из школы.

— Как ты? — нервно спросил я.

— Ничего, сидеть только больно. Анька спрашивает, что со мной, я сказала, что отец побил. Она в шоке.

— Хорошо, много только не болтай. Раньше времени шум нам не нужен.

— Хорошо. И душ, конечно, вчера — просто инквизиция. Я помыться не смогла.

— Сегодня постарайся. Завтра приходи на квартиру, я буду ждать.

— Угу.

— Ну, пока. Целую.

— Пока. Подожди!

— Да?

— Я тебя люблю.

— Я тоже тебя очень люблю, солнышко.

— Мы ведь победим? Ты ведь меня заберешь?

— Не бойся, заберу. Скоро на море поедем.

— Пока.

— Пока, Машунь. Подожди!

— Что?

— Постарайся пару двоек получить. А то и бить тебя не за что.

— Ну, двойка не пятерка, это запросто. А по какому?

— По любому предмету.

— О’кей, целую.

Я засмеялся,

— Я люблю тебя, солнышко.

На следующий день я старался не попадать по поврежденным местам. И у Машки пострадали плечи и ноги.

В третий раз Машка легла на спину.

— Давай спереди. Там болит все.

Я испуганно затряс головой.

— Нет, это вообще невозможно. Если по ногам только.

Я накрыл ее сложенным в несколько раз одеялом, чтобы случайно не попасть, куда не надо.

Когда экзекуция закончилась и Маша начала одеваться, я с изумлением увидел, что ее чуть приподнимающиеся над кожей груди соски явно были затвердевшие. Где-то далеко впереди замаячили кожаные трусы и лифчик, наручники и плетка.

Боже! Так, наверное, мазохизм и формируется, — испуганно подумал я.

— Все, Машунь, больше не надо. Этот кошмар закончился.

— Слава богу, я бы больше и не выдержала, наверное, — Маша прижалась ко мне. — Все спрашивают, что со мной. А он вообще решил, что у меня месячные начинаются. Прокладки купил.

— Заботливый, — сказал я.

Маша промолчала.

— Тебе его не жалко? — спросил я.

Машка пожала плечами.

— Он ведь меня не отдаст?

— Нет. Я с ним разговаривал. Не отдаст.

— А что с ним могут сделать?

— Могут в тюрьму посадить.

— За то, что он меня бьет?