Операция без выстрела

— Да, все думаю, как за границей оценят мое поведение, — медленно сказал Ильчишин. — Думаю, что они еще могут…

— Что же они еще могут?

— Ну, я думаю, им хотелось бы сделать из меня героя, тогда легче найти еще десяток дурней на мое место, а тут такой конфуз, — и он развел руками. — Когда они узнают обо всем, для них это будет взрывом бомбы.

— Неужели вы думаете, Ильчишин, что из душегубов можно делать героев?

— Там, за границей, обманутых еще немало! Но есть и такие, кто не хочет знать правды и делает все, чтобы ее не узнали и другие. Обо мне за границей скажут, что меня принудили, но таких будет немного. То, что я опоздал со своими признаниями, — факт, против него не пойдешь, но то, что я рассказал, может, для вас, чекистов, и не открытие Америки, но для тех, кто меня знает, это будет действительно взрывом. Они хорошо понимают, что без полного идейного разочарования меня никто не мог бы заставить рассказывать о том, о чем знают даже не все члены центрального руководства ОУН.

Он мучительно старался еще что-то припомнить.

— Вам, гражданин полковник, признаюсь, что мое сопротивление, во имя которого меня так муштровали, так школили, — да чего греха таить? Я и сам для этого много сделал, — мое сопротивление сломил не страх за себя, нет. Сами обстоятельства, в которых я оказался, люди, с которыми встретился, хотел я этого или нет, помогли мне понять то, чего я не мог понять в тех условиях, за границей. Я верю, что это было бы с каждым, кто там, в Мюнхене или в других городах, сидит и планирует «деятельность» националистов на Украине. Когда меня связали, как преступника, те, кого я воспитывал, знал по годам подполья, я уже был готов ко всему. Я тогда не только понял, что подполья больше не существует, я понял, что мы, националисты, своими руками сделали немало, чтобы покончить с национализмом. Каждый нормальный человек, знающий, чем занимались националисты, придет к этому выводу. Я об этом говорю сегодня, а те, кто сидит в Мюнхене, скажут об этом через некоторое время. Я уже самое страшнее пережил, а им еще придется с этим столкнуться.

— Да, — согласился Тарасюк, — как говорится, для предателей самое страшное всегда впереди. Они живут в вечном страхе. Но интересно, как повела бы себя украинская эмиграция, жители тех стран, куда сбежали националистические головорезы, если бы там знали правду об этой «освободительной борьбе» хотя бы в тех пределах, как вы рассказали нам? — спросил Тарасюк.

Ильчишин поднял глаза на него, но тут же перевел взгляд на открытое окно, через которое слышался шум испуганного воронья, всполошенного молнией и раскатами близкого грома. Он пристально вглядывался во что-то, словно там искал ответа на заданный вопрос. Капли дождя легко ударились о стекло, а грохотание грома послышалось ближе.

— На этот вопрос ответить нелегко. Вы лучше меня знаете, что националисты искали и нашли приют там, где враждебно относятся к советскому строю. И там, конечно, националистам не только сочувствуют, но и возлагают на них надежды, верят в то, что они могут пригодиться правительствам этих стран. А что касается эмиграции, то она бессильна, бесправна, каждый живет своей бедой. Скажу больше: пусть не все, но кое-что о преступлениях националистов на Украине за границу доходит. Но что могут сделать эмигранты? Положение националистических центров и организаций за рубежом в полной мере зависит от политики правительств по отношению к Советскому Союзу. Все их надежды на то, что угрозы когда-нибудь могут стать реальностью…

Тарасюк перебил:

— Надежды на войну?

— Да. Теперь я понял, что положение националистических организаций, и не только украинских, не лучше моего. Каждый понимает: хочешь есть — делай то, что тебе прикажут те, кто тебя кормит. Другого выхода нет. О себе могу сказать, что я готовился не к тому, чтобы каяться да исповедоваться. У меня было и оружие, и яд, и гранаты, чтобы покончить с собой, но, как говорил мой шеф Блейк, не все можно предусмотреть в плане. Как раз того, что случилось, не мог предусмотреть ни я, ни мои многоопытные шефы.

Ильчишин хотел усмехнуться, но судорога превратила его усмешку в гримасу.

— Ну что ж, жалеть поздно. Теперь все это история. Будет время, мы еще к этому вернемся, — сказал Тарасюк, чтобы перевести разговор в другое русло.

— Да чего жалеть? Этим себе не поможешь, — согласился Ильчишин.

— И последний вопрос, — произнес Тарасюк. — Признаете ли вы, Ильчишин, свою вину перед украинским народом, перед Советской властью?

— Да, признаю. Хотел бы уточнить, что это не только моя вина, это вина организации националистов, к которой, конечно, принадлежал и я…

Утром следующего дня Тарасюк докладывал дело Ильчишина начальнику управления Соколюку и просил разрешения закончить следствие: все выяснено и ничего нового эмиссар не скажет.

— Пусть заканчивают, — согласился полковник Соколюк. — Я только хотел бы, чтобы ему предъявили документы. Как вы думаете?

— Трофейные? — спросил Тарасюк.