Операция «Наследник», или К месту службы в кандалах

Извозчики покатили вдоль Александринского парка, мимо дач в сторону уланских казарм, и Селиверстов завел разговор о достоинствах женщин и о возможном разрешении городской управы ездить им на империалах. Генерал никогда не ездил на конке, но сама мысль о том, что можно будет, стоя внизу, заглянуть под юбку поднимающейся на империал даме, возбуждала старого сластолюбца до крайности. «Представляете, какие можно будет увидеть виды!», – говорил Селиверстов Фаберовскому, причмокивая губами, и глядел на него, ища сочувствия. Это он называл «Привлекать на свою сторону молодежь».

Но тактику привлечения на свою сторону Фаберовского он выбрал неправильно. Поляк и так был зол на него за его полнейшую никчемность и беспримерную неспособность, из-за которой пришлось провести целый год в Якутске. А тут еще эта неуемная старческая болтливость и нестерпимый запах помады, исходивший от седых бакенбард. Он старался не смотреть на генерала, тем более что никогда не бывал в Петергофе и ему было что разглядывать, кроме Селиверстова.

Зато Артемий Иванович нашел себе достойного собеседника. Жандарм оказался словоохотлив и с удовольствием втянулся в разговор о местных достопримечательностях, среди которых Владимиров числил «монопольку» на Петербургском проспекте рядом с Торговой площадью и трактир «Вена» неподалеку.

Они проехали мимо громадного уланского манежа из красного кирпича, обогнули пятиглавый полковой собор на площади и затем по Ольгинской покатили в сторону Петербургского проспекта, пересекли его и проследовали дальше вдоль готических, исполненных в английском вкусе, дворцовых конюшен, занимающих своими красными корпусами с белыми крепостными зубцами по стенам и на квадратных башнях целый квартал.

У ограды Нижнего парка на углу Конюшенного корпуса Селиверстов остановил извозчика и ввел Фаберовского и Владимирова в ближайшую дверь, велев дежурному офицеру доложить о его прибытии заведующему канцелярией главного начальника охраны, камергеру двора Федосееву.

Вскоре они уже поднимались по резной дубовой лестнице на второй этаж. Селиверстов задержался у большого зеркала, причесывая бакенбарды, и в светлый кабинет с большими окнами поляк с Владимировым вошли одни. Слабый казарменный запах, крепкое амбре кожаной амуниции и фимиам, исходивший от тигля с расплавленным сургучом, заполнял все помещение. В углу рядом с окном висела позолоченная клетка, в которой сидел старый белый какаду и в кормушку которому подливал воду из серебряного кофейника похожий на церковного старосту человек с бледными, худыми руками, торчащими из белоснежных манжет. У человека был нездоровый вид и черные глаза бусинками, которые совершенно не соответствовали расхожему представлению о камергере двора Его Величества.

– Что вам угодно? – тихим бесцветным голосом спросил камергер, беззвучно ставя на стол кофейник.

– Ваше высокоблагородие, – начал Артемий Иванович. – Его превосходительство внизу волосы чешут, так что мы…

– Господин Федосеев, это те самые люди, – сказал Селиверстов, тоже входя в кабинет.

От голоса Селиверстова попугай в клетке проснулся, повис на перекладине вниз головой и проскрипел, томно закатив глаза: «Дуррак».

– Вот, уже узнает меня, – самодовольно проговорил Селиверстов.

– Селиверрррстов дурррак, – повторил какаду. – Федосеев дурррак. Камерргеррр. Имперрраторр Александррр… – Какаду схватился клювом за кольцо, болтавшееся в клетке на веревочке, и кокетливо закачался. Все находившиеся в кабинете замерли в ожидании, а Артемий Иванович даже верноподданнически выпучил глаза. Выдержав паузу, попугай перестал качаться и, сев обратно на жердочку, внятно сказал в тишине: – Мирротворрец.

– Опытная птица, – с облегчением сказал Федосеев и пригладил зализанные и расчесанные на прямой пробор волосы. Какаду с презрительным видом пересел на жердочке спиной к Селиверстову и тут увидел Артемия Ивановича.

– Дурррак, дуррак, дуррак! – заорал попугай и забился в истерике.

– Сам дурак! – сказал глупой птице Артемий Иванович и Селиверстов поддержал его:

– Действительно, Григорий Ардалионович, держите тут всяких птиц, а они оскорбляют достойных людей.

Федосеев снял с высокой резной спинки своего стула черную тряпку и поспешил накрыть ею клетку, после чего попугай умолк.

– Эта птица распоряжением министра императорского двора приписана к моей канцелярии из Фермерского дворца за старостью лет и болтливостью, – Федосеев искоса взглянул на Селиверстова, – не знаю, жил ли он уже при Петре Великом, но по тому, как он называет покойного императора «отроком» и рассказывает о первом интимном свидании Александра Николаевича с будущей княгиней Юрьевской в Монплезире, ему по крайней мере лет пятьдесят. Однако давайте приступим к делу, – предложил камергер. – Генерал Черевин просил составить протокол всего, что здесь будет говориться, и затем передать ему. Кто будет писать, Николай Дмитриевич?

– Может, не стоит писать… – усомнился Селиверстов. – Мы ему так, на словах передадим.