Читаем Операция «Остров» полностью

Заикался, трогательно и смешно, журналист, известный еще по советским временам — странный человек с детскими глазами на стареющем лице. Атавизмом смотрелось его романтическое депутатство — проведя у кормушки много лет, этот юродивый так и жил на своих десяти сотках по Киевскому шоссе… По недомыслию (или отчаянной смелости, недомыслию равнявшейся) он полез со своими депутатскими запросами в такие коридоры, куда без спросу ходить заказано, и его убили.

Убили так, что даже уголовного дела заведено не было; убили затейливо-мучительным способом, словно в назидание оставшимся. Это было первое такое закрытие вопроса. Потом пошедших против системы начали убивать с регулярностью спортивных побед, народ и удивляться перестал.

Песоцкий напоролся на глаза кряжистого и понял, что кряжистый тоже все понял.

Строго говоря… ну, вот так вот, без учета контекста, говоря… — следовало что-то сделать, но контекст уже был разлит в воздухе и забит в легкие, и ни о каком движении против этих людей речи идти не могло. Никто бы ни в каких прокуратурах даже не пошевельнулся, а потом… Песоцкий почувствовал холодное глиссандо по спине, представив, как «закроют вопрос» с ним самим.

Но самое подлое: тот кряжистый его узнал, коротко зафиксировал взглядом — и кивнул как своему. И продолжил негромкий вальяжный разговор с собеседником, уже на отвлеченные темы. Оскорбительно было это демонстративное спокойствие — знал кряжистый, что никуда Песоцкий не пойдет.

Нет, самым подлым, тем, что рвало очнувшуюся душу Песоцкого в сером предрассветном бунгало, было даже не это оскорбительное спокойствие, а то, что — ведь он уже рассчитался и хотел идти, но после встречи с глазами незнакомца еще посидел немного, старательно придавая лицу рассеянное выражение.

Как бы неназойливо подчеркивая: ничего не случилось…

И успел еще пару раз почувствовать на щеке короткий внимательный взгляд. И всякий раз закаменевал от боязни провала, — словно он, а не смотревший был убийцей, которому грозило разоблачение.

С нежданной ясностью открылось Песоцкому, лежавшему сейчас в своем бунгало: завтра время вздрогнет под ногами, сидевшие ниже травы осмелеют и бросятся выслуживаться перед новыми хозяевами — и как весной в тайге, из-под слежавшегося десятилетнего снега полезут на поверхность старые трупы.

А трупы c некоторых пор пошли чередой. Как-то постепенно вокруг стало мокро-мокро…

Песоцкий вспомнил Толика Гасова, шапочного приятеля юношеских времен. Все всегда в порядке было у Толика — папа-номенклатура, мама-номенклатура, МГИМО, ранний взлет на папины этажи... Теперь-то дорос он до небывалых вершин, куда там папе, а в девяностых, было дело, руководил одной частной телекомпанией — либеральной-либеральной… И как-то на исходе девяностых расслабленно пожаловался Песоцкому на одного бесстрашного борца с коррупцией, звезду перестроечных времен. Тот шантажировал владельцев телекомпании, на которой сам же и работал.

«Своих-то зачем?» — пожимал плечами Гасов, прихлебывая компот. Бесстрашный борец с коррупцией уминал свою котлетку тут же, в буфете на одиннадцатом останкинском этаже. Словно что-то почуяв, он настороженно поднял от котлетки свою круглую обаятельную голову.

— Привет, Сеня! — махнул рукой дружелюбный Гасов.

По нынешним временам шантаж был довольно скромным — всего-то десяток зеленых «лимонов» просил борец с коррупцией за нерасследование одной серенькой среднеазиатской схемы газопоставок. В девяностые такое еще могло прийти в голову — шантажировать газовых магнатов…

Странным образом эта история Песоцкого в ту пору утешила: кругом дрянь, так тому и быть! Один компот едим, одним миром мазаны… Общий запах, хотя отнюдь не мира, примирял его с собственной биографией.

Когда через пару месяцев борец с коррупцией вдруг отдал концы прямо на корпоративной тусовке, Песоцкий пришел на похороны — не столько себя показать, сколько других посмотреть.

Посмотрел на неподвижное тело, вдруг потерявшее интерес к шантажу, на печальных представителей корпорации, привычно расправлявших черные ленты на тяжелом венке. Невзначай встретился глазами с Гасовым: не мелькнет ли чего в этих глазах?

Ничего там не мелькнуло. Скорбен был Гасов, скорбен и государственен даже при поминочном бутерброде с семгою.

Говно, кругом говно…

Песоцкий лежал, глядя в потолок бунгало.

Лицо убитого святого заики снова нарисовалось в рассветном дыме. Они ведь даже пили когда-то в одной компании — в те веселые времена, когда Песоцкий был молод и не знал, как выглядит изнутри здание Администрации. Это был клуб «Общей газеты», и демократ Песоцкий, в очередь с другими демократами, травил байки, и все веселились. Рота тех демократов, оставив на позициях вымирающих перестроечных корифеев, маршевым шагом перешла потом в несгибаемые государственники… Заика смеялся, смешно взмахивая руками, потом сам пытался что-то рассказывать, тормозя на согласных... Какой же он был несуразный!

Но не говно и не убийца.

Перейти на страницу:
Нет соединения с сервером, попробуйте зайти чуть позже