Операция продолжается

Володя сел в углу на верстак и стал с интересом наблюдать. Бревенчатый тепляк был наполнен грохотом и дымом, которым надсадно плевался одноцилиндровый, похожий на большой черный самовар, нефтяной двигатель. Через один из шкивов этого двигателя перекинут прорезиненный ремень. К обоим концам ремня прикреплены куски троса. За один трос держались буровики, а к другому была привязана цилиндрическая стальная бабка, насаженная на буровую штангу, торчащую из скважины. Когда буровики натягивали трос, ремень плотно прилегал к шкиву, шкив подхватывал ремень, — и бабка стремительно взлетала вверх — ударяла по навернутому на конец штанги сальнику, через который закачивалась в скважину промывочная жидкость. Буровой снаряд вздрагивал, взматывал, как пьяный мужик от затрещины, своей головой-сальником и оставался стоять неподвижно.

«Бом… бом… бом…» — мощно ухали удары в ответ на нервный, захлебывающийся лай движка. Хоть и было это не в новинку, Володя подивился могучей силе, которая намертво ухватила снаряд.

— Какого лешего расселся! — заорал Осинцев, делая на штанге мазутную пометку. — Помогай, ваше величество!

Володя весело соскочил с верстака и ухватился за трос.

«Бом… бом… бом…»

Упругое тело снаряда натужно вибрировало, но не подавалось вверх. Володя в общем ритме рвал трос на себя и отчего-то радовался этому грохоту, этому размеренному ритму. Было приятно впервые за многие месяцы слышать и создавать грохот, который не нес смерти и разрушения.

«Бом… бом… бом…»

Пот начал заливать глаза, заныла раненая нога, а Володя с давно забытым воодушевлением напрягал все силы.

— Пошла! — вдруг завопил Осинцев, наблюдая за меткой. — Еще разок!

Володя и сам почувствовал, что в вибрирующей штанге стала исчезать упругость, удары стали глуше, мягче. Потом снаряд неожиданно подпрыгнул над устьем скважины, залязгал, мотаясь в обсадной трубе.

— Вот так и живем, — пожаловался Назар Володе, когда буровики подняли весь снаряд и стали готовиться к рабочему спуску.

— Не скучно, — ухмыльнулся Володя.

Они*сидели на верстаке и наблюдали за сноровистой работой бригады.

— Скучать не приходится, — вздохнул Назар. — Разрез собачий. Сверху разрухи метров двадцать, а дальше еще чище. Закарстованные известняки. То плотные породы, то пустоты, заполненные песком и глиной. Нарвешься на кремнистые известняки — и мозолишься до обалдения. Крепки. По четверти метра в сутки. Если же дробью с промывкой начнешь бурить — жди аварию. Проскочишь монолитный слой, а под ним карстовая полость. Прозевал — и готов вывал в скважину. Видал как прихватывает?

— Видал.

— Вот так и маемся. Аварийного инструмента нет. — Назар попробовал сдвинуть непослушные жиденькие брови, что означало — сердится. — Попадись мне та сволочь, из-за которой здесь снова канителимся — живьем бы бабкой в скважину забил.

— Ты можешь… — согласился Володя.

Но Осинцев уже не слушал. Взмахивая короткими руками, он скатился с верстака и, выскочив в распахнутую дверь, отчитывал* только что подъехавшего коновозчика:

— Ты что делаешь, раззява! Тебя кто учил так бочки швырять?

Долговязый конопатый коновозчик, неловко скинувший бочку с нефтью, топтался перед коротышкой-мастером и виновато бубнил:

— Подскользнулся, Назар Ильич… Хотел как лучше, а она, дура, возьми да и треснись плашмя…

— Плашмя… Тебя бы самого плашмя… — ворчал Осинцев, заботливо оглядывая бочку. — Черт однопалый… Бочки в партии на вес золота. Да и нефть… А если бы разбил? Ведь беречь надо! Война!

— Слушаюсь, Назар Ильич…

«Однопалый?» Володя сразу перестал улыбаться и вышел из тепляка. Пока Осинцев с коновозчиком откатывали привезенную бочку и грузили на дровни порожнюю, он поглядывал на однопалого. Ничего особенного не обнаружил. Обыкновенный жилистый деревенский мужик, каких дополна в любом русском селе. Конопатый нос картошкой, небольшие серые глаза на длинногубом, морщинистом лице…

«Неужели он?» — подумал Володя и ему стало не по себе. Было неправдоподобно видеть тайного врага в обыкновенном мужике с заурядной крестьянской внешностью. Коновозчик работал без рукавиц. На левой изуродованной кисти его не хватало четырех пальцев и половины ладони. От этого уцелевший мизинец походил на красную рачью клешню.

— Куда подвода пойдет? — спросил Володя Осинцева.

Тот в свою очередь обратился к коновозчику:

— Ты куда сейчас, Булгаков?

— Известно куда, на базу. Бочку залью — да к Ушакову.

— Тогда я с тобой до села доеду, — сказал Володя. — Мне в контору надо.

По дороге в Заречье, примостившись на дровнях рядом с бочкой, Володя с интересом разглядывал коновозчика. Булгаков заметил это, нахмурился.

— Чего глазеешь?

— Да никак не узнаю. Вроде не зареченский ты, — улыбнулся Володя. — А может, запамятовал. В последние годы домой только гостем приезжал. Не каждого узнаешь. Кто вырос, кто состарился.

— Тихона Пантелеича сын, говорят? — скупо поинтересовался Булгаков.

— Да. По ранению. На шесть месяцев.

— М-да… — неопределенно мыкнул Булгаков, помолчал, потом неохотно бросил: — Не тутошний я. Войной прибило.

— Что, тоже по ранению?