Операция «Сентябрь»

— Всех этих «больных» за шиворот в строй. Предупредите: узнаю, кто попытается отлынивать, расстреляю лично, — прошипел Крюк.

Он повернулся к Аисту.

— Сколько у тебя людей?

— Двадцать два, господин майор. Все готовы, проинструктированы, ждут приказа.

— Хорошо. Я пойду с твоей группой. Атаковать будем главные ворота. Затемно, до рассвета, подъедем на четырёх «студебеккерах», остановимся неподалёку и будем ждать, пока Бык не начнёт штурм. Сам расположись в первой машине, всех переодень в советскую армейскую форму. Я с охраной буду в «виллисе» за третьим «студебеккером». Люди в этой машине — мой личный резерв. После того как зажжём все склады, отходим к лесу, под прикрытие группы Быка, там разделяемся на мелкие группы. К схронам не ходить. Там наверняка нас будут ждать. Встречаемся на заброшенном хуторе у реки. С собой брать только самых надёжных и проверенных.

В схроне, плохо освещённом маленькой горелкой, сделанной из гильзы немецкого 37‐мм противотанкового снаряда, было сыро и душно. По неструганым доскам стен текли грязные ручейки конденсата. Крюк приоткрыл люк схрона, подпёр его палкой. Клубы табачного дыма вырвались наружу. «Вот так, — подумал Крюк, — отходят души усопших. Матерь Божья! Хоть бы Обух отошёл к праотцам!» Свежий ветерок проник в подземелье.

Крюк достал бутылку самогона и три стакана. Выпили без закуски, закурили. По землистого цвета угрюмым лицам Быка и Аиста невозможно было понять, о чём они думают. Верили ли они в успех операции? В справедливость их борьбы за независимость от Советов и поляков? Крюк был убеждён: вряд ли. Эти двое и ещё с десяток отъявленных головорезов и негодяев держались за отряд не потому, что их переполняли горячие чувства литовского патриотизма и национализма, а потому, что были бедны, не имели средств бежать за границу. Скрыться же, раствориться в республике тоже не могли. Слишком кровавый след тянулся за ними со времён их карьеры в полицейских батальонах во время войны. «Смерш», МГБ и милиция собрали много материалов об их «гастролях» в Литве, России и Белоруссии, неотступно шли по их следам — и рано или поздно нашли бы их. Кроме пули в затылок им ничего не светило. Но на этих подонков, по мысли Крюка, ещё как-то можно было положиться, они не предадут.

А что остальные, эти обиженные городские интеллигентики, ранее служившие немцам и прогерманским литовским властям? Эти студенты, не пожелавшие продолжить обучение в советских учебных заведениях и учить русский язык? Эти крестьяне с ближних и дальних хуторов, не желающие платить налоги новой советской власти и снабжать продуктами польских бандитов? Да ничего! Они смелые, когда с оружием в руках отбирают хлеб и сало у своего же брата — крестьянина; когда насилуют пойманных полек, а потом их убивают; когда вырезают польские сёла и хутора, не щадя стариков и детей. Когда в ночной темноте группой нападают на одиноких милиционеров, солдат и офицеров, коммунистов, советских работников… И хотя на этих мерзавцев у милиции и МГБ тоже немало документов, они почему-то убеждены, что их простят, или, во всяком случае, высшая мера им не грозит. Ну, попилят лес в тайге пяток лет и вернутся героями в Литву. Крюк горько ухмыльнулся. «С какой же дрянью приходится возиться, демонстрируя цивилизованному Западу неистребимую волю литовцев к победе над коммунистами, неисчерпаемую силу в борьбе за национальную независимость и свободу от Советов! Всё, это последняя операция! Надо срочно уходить за кордон». Вслух же он мрачно произнёс:

— Всех, кого посчитаете ненадёжным, подозрительным, струсившим, ликвидировать. До операции, в ходе неё и после окончания.

Аист понимающе кивнул головой и спросил:

— Что будем делать с этим Марюсом? Ведь это он, змеёныш, наверняка выдал Обуха.

Крюк долго не отвечал. Безусловно, Марюс заслуживает смерти, предатели не имеют права на жизнь. Но ведь его отец, Пятрас Баркявичюс, два года назад спас его, Крюка, от верной гибели, а потом исправно поставлял продукты питания в отряд. «С другой же стороны, — думал Крюк, — всё равно мне уходить. А этот Пятрас рано или поздно признает власть Советов. Дети его уже за красных».

— Хутор сжечь, — спокойно ответил Крюк, — всю семейку повесить в назидание другим. Если возьмёте Марюса, с живого спустить кожу и привязать мерзавца к дереву рядом с ближайшим муравейником.

Все громко заржали.

6

Савельев и Веригин приехали в гарнизонный госпиталь, в отдельной палате которого под усиленной охраной лежал осмотренный врачами, перевязанный и скованный наручниками Обух. Поздоровавшись за руку с подполковником, главврачом госпиталя, Савельев спросил:

— В каком он состоянии? Говорить может?

— Раны серьёзные, крови потерял много, но состояние удовлетворительное. Здоровье у этого быка, скажу вам откровенно, отменное.

Офицеры вошли в палату. Веригин примостился у подоконника, приготовившись вести протокол. Савельев сел на стул лицом к окну, спиной к двери, так, чтобы видеть Обуха и Веригина. Представившись, подполковник начал допрос: