Операция «Шторм»

Оделись мы тепло и удобно: ватные брюки и фуфайка, а поверх белый маскировочный халат с капюшоном. Вооружились по-разному: наша тройка - прорыва - взяла автоматы, пистолеты и по пятку «лимонок», группы захвата - пистолеты и в брючные карманы по гранате, группа прикрытия, которую возглавлял Маценко, кроме автоматов, гранат захватила еще и пулемет, укрепленный на лыжах.

На дворе стоял мороз градусов под тридцать. По небу щедрая рука разбросала драгоценные камни, но так высоко, что глянешь - дух захватывает. А холода не чувствовалось. Меховые варежки, пришитые на резинках к воротникам халатов, у многих болтались без дела.

Не прошло и пятнадцати минут, как форт - эта последняя ниточка, которая связывала нас с родной землей,- скрылся в ночной мгле. Только снег поскрипывал да звонко щелкали мелкие льдинки.

Почти все мы, кроме командира, были примерно одного возраста: двадцати лет. Вроде и на свете-то не жили, а сколько всего уже можно было вспомнить!

Сам я каких-то недели две назад, в порядке поощрения, ездил на родину, под Владимир. Мама с сестренкой жили на кухне - переднюю нечем было отапливать. Заткнутые тряпками кухонные окна замерзли доверху. Было холодно, даже на русской печке.

Перед моим приездом пришло письмо из госпиталя от брата Павла. Писал не он, а его товарищ по койке и пытался успокоить родных. Но разве можно было успокоить мать…

В деревне я узнал, что мои школьные друзья Николай Журавлев и Алексей Рощин с первых дней войны пропали без вести, а Шурка Рубцов летом умер в госпитале от ран. Был он шустрым и веселым парнем. Любил сплясать и пошутить с девчатами. Мальчишками мы с ним во время молотьбы погоняли лошадей на току. Однажды он нечаянно свалился с лошади и попал в конный привод. Его крепко измяло, но врач сказал, что у него железное сердце, и он выжил. А вот теперь и его сердце не выдержало…

Семья Рубцовых была обеспеченной, и Шурке можно было не работать в колхозе, а он все равно вместе со всеми нами, подростками, ходил косить по утрам гречиху на Хребтово, а днем сваживал снопы. Когда выпадало свободное время, мы с ним бегали с удочками в ночь на рыбалку. Один раз уснули у костра и не заметили, как прогорел его новый ватный пиджак. Столько страху перетерпели, пока шли до дому, а его отец, дядя Миша, совсем и не ругался.

У Шурки был младший брат Витюшка, совсем не похожий на него - тихий и робкий. Поехал он на лесозаготовки зимой, простудился там и день на третий, как мне приехать, умер от крупозного воспаления легких.

Витюшка был последним сыном в семье, и для тети Нюры с дядей Мишей жизнь стала бесцельной.

Но самое страшное было еще не в этом. Как только мы вынесли гроб из дома и пошли с ним по улице, со всех сторон захлопали калитки. К нам через сугробы напрямик, спотыкаясь и падая, бежали десятки плачущих навзрыд женщин и ребятишек. Истошные крики, вопли, спутанные на лице, мокрые от слез волосы, падающие в снег люди - все это слилось в единое огромное горе.

Во всех деревнях, через которые мы несли Витюшку, не было ни одного дома, в который бы не заглянула война и не вырвала то отца, то брата, то сына…

Когда я уезжал, меня провожали на смерть. В память врезалось лицо матери - измученное бессонницей, с воспаленными глазами, постаревшее за военные годы на целые десять лет. Мы шли с ней до Второва по колено в снегу. Темный выношенный платок часто сбивался с головы. На затылке его топырил комель. Я знал этот комель тугим, отливавшим на свету спелыми каштанами, а теперь он был белым, как снег.

В Москве удалось забежать на завод, где я работал до войны. В бюро пропусков сидела все та же женщина. Она узнала меня и обрадованно всплеснула руками:

- К нам, работать?

Пришлось огорчить ее, и в один миг лицо женщины осунулось и поблекло.

Ребята в отряде часто спрашивали меня о родных краях, о жизни в тылу, но я им ничего не рассказывал - зачем бередить души? Их представление о тыле осталось примерно таким, каким они его знали по довоенным годам. А на самом деле все обстояло много сложнее: ни дров, ни одежды, ни обуви, ни керосина, ни сахара, ни куска хлеба - ничего!..

…Вот и в эту ночь мы прямо шли и шли к финскому берегу, оставляя километр за километром.

Очень хотелось курить. Но курить было нельзя.

Когда слишком громко хрустел снег или лопались льдинки, все разом замирали, осторожно осматриваясь по сторонам и вслушиваясь.

Примерно к часу ночи мы были уже у своих трех пирамидок. Под средней из них лежал нетронутым Володин кисет.

Короткий привал- и Гупалов, Шинкарев и я отправились готовить проход в колючей проволоке. Километра два мы прошли, а потом поползли по-пластунски.