Операция «Шторм»

Они сдали позднее, в конце войны. И этот постыдный случай я не могу простить себе до сих пор. Как сейчас, вижу перед собой взбешенного Батю с пистолетом в руке и его страшный крик:

- Застрелю!..

Но обо всем по порядку.

Тогда на Гогланде никто нас, конечно, не ждал. Полуголые, в мокрых тельняшках и трусиках, мы ночевали первую ночь на складе под сосною, постелив под себя лапник. Он кололся, но был теплее камней. Согревали друг друга своими телами, меняясь местами. На дворе стояли последние дни северного августа.

«Папанина» ночью немцы опять зажгли. Выгорев, он полегчал, сам снялся с мели и его к утру куда-то унесло ветром. У берега на мели оставался разбитый «Казахстан». На шлюпке мы добрались до него и приоделись, сняв с мертвых шинели, брюки, фланелевки и ботинки. Удалось раздобыть кое-какие продукты, впервые за двое суток поели.

На острове собралось несколько тысяч человек - остатки отступавшей армии. Круглосуточно работали полевые кухни - варили пшенную кашицу,- но получить черпак горячего удавалось не более как один раз в день: так длинны были очереди. За десять дней, которые мы проживали на Гогланде, животы у нас подвело: даже флотским ремнем с трудом удавалось удерживать брюки на своем месте, и все же это были лишь цветики по сравнению с тем, что ждало нас впереди.

Зимой, когда мы уже находились в Кронштадте, началась ленинградская блокада. Слабели мы постепенно. Нас кормили трижды в день, но давали примерно за все три раза только половину того, что каждому из нас было нужно. Сначала сдали ноги, потом руки, а затем ослаб и весь организм. Одна мысль преследовала всюду: «Чего бы поесть». С ней ложились спать и просыпались, с ней шли на пост к артиллерийским складам и в дозор на залив.

Ослабла и мозговая деятельность - над десятистрочным письмом домой думали по часу, хотя писали мы всякий раз почти одно и то же: «Жив, здоров. Все в порядке. Ждите с победой…»

А какой черт «все в порядке». В санитарной части не хватало коек, чтобы положить умирающих с голоду. С остекленевшими глазами, не шевелясь, люди лежали на спине на полу или сидели, прислонившись к стенке. Они ни на что не реагировали, даже на пищу. Таких отправляли в глубокий тыл на самолетах.

Мы уходили в залив вдесятером, а возвращались всемером- двое или трое обязательно замерзали.

К весне от восьмидесяти килограммов моего веса осталось только сорок с небольшим. Почти совсем перестали слушаться ноги. Трехкилометровое расстояние от города до Бычьего поля я мог осилить не менее как за четыре часа. Пятнадцать - двадцать шагов - и ноги подкашивались, требовался отдых.

Однажды зимней ночью я стоял на посту у артиллерийского склада и заметил, что прямо на меня идет человек. Окликнул его, но он продолжал идти. Я вскинул винтовку, чтобы выстрелить вверх, но наступил на край тулупа и упал. Подняться уже не было сил. Он подошел ко мне и помог встать. Это был мичман с одного из наших катеров. А если бы это был немецкий лазутчик?

Взрывом только одного этого склада можно было разнести пол-Кронштадта.

Мы избегали ходить в баню, потому что страшно было взглянуть на свои собственные скелеты. Случалось, разденется человек, глянет на себя и упадет в обморок…

Удивителен русский человек. Я не помню, чтоб кто-то из нас роптал на свое положение: мы знали, что Ленинград и Кронштадт отрезаны от мира.

Летом с питанием наладилось, и мы постепенно начали набирать силы, а осенью в Кронштадте стали формироваться морские бригады для прорыва блокады и большинство нас добровольно записалось в них.

Мне и некоторым другим матросам участвовать в самом прорыве блокады не пришлось. Как-то вызвали к командиру и направили на медицинскую комиссию. Врачи проверяли тщательно: слушали, щупали, заставляли подолгу прыгать, а потом опять слушали. Очень внимательно осматривали рот - их интересовали зубы, которые у многих из нас или расшатались, или выпали вовсе. У меня они сохранились полностью, и это решило мою дальнейшую судьбу. Вскоре я был в Ленинграде в специальном разведывательном отряде или, как его еще называли,- роте особого назначения.

В отряде многие участники совместных операций завидовали мне - говорили, что у меня крепкие нервы. На самом деле было далеко не так. Я всегда сильно волновался, всегда было очень трудно и только ценой огромных усилий удавалось держать себя в руках.

Но однажды нервы мои не выдержали. Произошло это при нелепых обстоятельствах, но уж раз совесть человека в чем-то нечиста, ему очень трудно жить на свете. И чтоб хоть как-то оправдать себя и предостеречь других, с кем может случиться подобное в будущем, я и начал этот длинный рассказ не столько о людях, сколько о себе.

Мы ехали на полуторке по Выборгскому шоссе на передовую, чтобы, двигаясь вместе с нашими наступающими частями, собирать документы, которые могут интересовать морскую разведку.

В кабине сидел Батя. Он только что перенес тяжелое ранение и был еще не совсем здоров. Из окна кабины Батя увидел участок зацветающего картофеля и остановил машину:

- Хлопцы! Накопайте картошки. Смерть хочется…