Операция выбор Ы!

— Я не пью больше. Все, ни капли в рот… Трезвость — норма жизни…

— Ага, зарекалась свинья желуди не есть…

— А ты чего в Харькове? Вчера выехал? На поезде?

— На поезде. Только прибыл. Отец заболел. Надо навестить…

— Понятно. Привет Семеновичу передавай. Пусть выздоравливает.

— Спасибо, передам. Ну, как там у вас в штабе? Списки кандидатов составляют?

— Ой, чую, кинут меня… Повылазили какие-то морды, первый раз вижу, денег дали, кому надо… Опа! И в списках на первых местах. Ну, ты в курсе, как это происходит. Я им, блядь, устрою выборы…

— Не могут они тебя кинуть. Ты же пашешь…

— Не только пашу, но и деньги трачу… Все, к подъезду подхожу, прощай, друг… Ритка ножи точит, аж сюда слышно.

— Но пасаран, брат!

— Но пасаран!

— Ритулю в носик поцелуй.

— Ага. Она меня щаас кааак поцелует. Все, отбой. Страшно…

— Давай, держись.

В окне проплывали знакомые, но похорошевшие за последние годы, улицы, я улыбался, представляя, как Ритка бесится, увидев мятого мужа, а Квакин отмалчивается, опустив голову, стараясь прошмыгнуть в спальню. Иногда, он, правда, становится невыносим. Пару лет назад меня разбудил настойчивый звонок в дверь. На часах — два тридцать ночи. Чертыхаясь, я пошел открывать дверь, пытаясь унять, бешено бьющееся сердце. Собаки путались под ногами и лаяли зло, разбрызгивая слюну и ощетинив загривки.

— Кто? — спросил я нервно.

— Открывай сова, медведь пришел! Открывай! Серега, это мы, твои вторые Я! — знакомые громкие голоса, смех и грохот падающего тяжелого предмета.

Я спешно распахнул дверь и увидел пьяных, поддерживающих друг друга Андрюху и Квакина. К стене был прислонен вырванный вместе с бетонным корнем дорожный знак «STOP» на железной ноге.

— Мы с подарками, — широко развел руками Саня, — смотри…

Кроме знака, в подъезде находился канализационный люк, сломанная садовая скамейка и спящий незнакомый мужик.

— Этот джентльмен не с нами, — успокоил меня Андрюха.

Я похолодел.

— Мы в гости. Не прилично держать нас на пороге, — Квакин протягивал огромный букет, собранный на клумбе рядом с моим домом. — Это хозяйке. Аллюся!!! Аллюсяяя!

Внизу захлопали двери — соседи недовольно пытались выяснить, что случилось.

— Тихо, вы, уроды! Быстро заходите, — очнулся я.

— Вот это другое дело, — одобрил Андрюха.

— Настоящий друг, — подтвердил Квакин.

В коридоре появилась сонная, всклокоченная, немая Люся…

Я тихо посмеивался, вспоминая, как мы с женой не могли спровадить их до рассвета. Уходя, они сломали входную дверь и минут двадцать спорили с раздраженным стариком-соседом, грозящим вызвать милицию.

— Идиоты, — пробурчал я не зло.

— Что? — напрягся таксист.

— Я говорю — идиоты у нас в правительстве.

Зря я это сказал. Монолог человека, изъеденного желчью, бессонными дежурствами на вокзальной площади, отягощенного одинокой беременной дочерью шестнадцати лет, чуть не испортил мне радость созерцания утреннего сонного города. Благо, слова таксиста не требовали ответа, были обращены ко всем и, ни к кому лично, все и так понятно — жизнь дерьмо. Я отключил слух, монотонно кивал головой и хотел, чтобы мы поехали по Московскому проспекту, хотел удлинить путь, вжиться в город, заполнить легкие его забытым серым воздухом, дать привыкнуть глазам к просторным улицам и площадям,

— Давай по Московскому поедем…

— Что? — не понял таксист.

— По проспекту Московскому поедем…

— Так дольше.

— Я доплачу.

— Хозяин — барин… — таксист нервно крутанул руль, направляя машину по нужному маршруту.

Что такого мы оставляем в городах, которые покинули? Тоненькие корешки нервных окончаний, вкус хлеба из булочной на углу, скрип трамвая, девушек, с которыми хотел переспать, но не успел, небывалую доблесть и достаток, которые трудно проверить новым знакомым, себя, такого, каким хотел бы быть, каким навсегда остаешься в собственных мемуарах, счастливым, могучим, любвеобильным и любимым, сказочным и вечным.

Эти улицы — твои сообщники — не выдадут, не покажут, как ты барахтался в мелочных проблемах, страдал от безденежья и измен, они будут молча лжесвидетельствовать в твою пользу. Можешь привозить неверующих. Каждое твое слово, оброненное за бутылкой коньяка в чужом городе, впечатано в гранит фасадов, весомо, подтверждено гербовыми сургучными печатями. Пустынный утренний город, в котором притаился идеальный Ты, навсегда, Город в котором партизанят Лимонов и Чиж, они уехали, но оставили свои призраки, ходят по улицам, пьют кофе, снимают квартиры в соседних районах; но Город больше нас всех взятых, он гордец, не любит пренебрежения и бегства. На память о себе он поставил на всех отъезжающих клеймо, ты будешь его прятать от людей в больших столицах, и, бережно смазывать маслом место ожога, тайком, по ночам…

Отец открыл дверь после первого звонка, быстро, словно ждал, прислушиваясь к шагам на лестнице. Может, именно так и было. Мне стало грустно.

— Здравствуй, сын, — похудел, чуть влажные глаза, седая щетина, — я жду, жду… Поезд уже полтора часа, как пришел… Ты не звонишь… Я тебя набираю — занято и занято…