Операция «Жизнь» продолжается…

Как бы там ни было, в архивах сохранилась «Справка НКВД СТФ в УОО НКВД СССР о деятельности заградительных отрядов Сталинградского и Донского фронтов. <…> Заградительными отрядами со 2 августа по 15 октября 1942 г. задержано 140.755 военнослужащих, сбежавших с передовой линии фронта. Из числа задержанных арестовано 3980 человек, направлено в штрафные роты 2276 человек, в штрафные батальоны — 185 человек, возвращены в свои части и на пересыльные пункты 131.094 человека. Наибольшее число задержаний и арестов произведено заградительными отрядами Донского и Сталинградского фронтов. Под Сталинградом заградотряды задержали свыше полумиллиона солдат и офицеров. Из них расстреляно свыше 25 тысяч человек…»

В этом же Центральном архиве Минобороны хранится и еще один листок, вырванный из обычной тетради. Чуть обгоревший с одного угла. Уцелевшее штатное расписание сто сорок какой-то штрафной роты. В списке — сто сорок два человека. Дата поступления у всех разная. И причина разная — воровство, антисоветская пропаганда, еще что-то.

А вот дата убытия одна почти у всех — 22 февраля 44-го. В графе «причина освобождения» командир штрафной роты, лейтенант (по старательному ученическому почерку видно, что еще совсем мальчишка), напротив первой фамилии написал «Убит в бою. Вину искупил кровью». Чтобы не повторятся, напротив остальных фамилий он поставил прочерк.

22 феврала 44-го пережили лишь несколько бойцов сто сорок какой-то штрафной роты. Человек тридцать.

Они все погибли через два дня. В следующей атаке.

Вся штрафная война свелась для Мошенника к одной единственной атаке, когда его рота вошла в прорыв, в гибельный мешок, с задачей расширить коридор между двумя немецкими частями.

— Привезли нас на передовую. Было часов пять утра. Впервые накормили досыта. Рванину сменили новыми полушубками, выдали по полному вещмешку патронов. Даже водки налили. Оружия только не дали. Артиллерию и авиацию применять не разрешили. Приказ был — брать живой силой. Хотели сохранить подземные заводы, которых там у немцев много было понастроено.

Перед самой атакой вооружили «живую силу», брошенную на укрепрайон, карабинами. Ни пулеметов, ни автоматов. И — вперед. Без огневой поддержки, без артподготовки, на ура.

— Вошли мы в этот прорыв. Ну это, доложу я вам…Тебя поливают огнем и справа, и слева, и сверху и спереди. А назад — останавливают свои, заградотряд. Меня часто спрашивают — боялись их? А не думали. Просто не думали. Потому, что не собирались отступать. И меня всегда удивляло: штрафники, уголовники — и хоть бы кто удрал! Не было этого. Не было. Они оказались достойными…

За два часа рота прошла расстояние «довольно большое, где-то метров сто — двести». Потом огонь усилился до невозможности. Укрепрайон немцы обороняли совместно с власовцами, сдаваться тем было нельзя и они дрались до последнего.

— Огонь усилился. Справа, слева, спереди. Залегли. Я говорю: «Ребята, если мы будем так лежать, нас здесь всех так и оставят». И кричу: «В атаку!» Откуда это во мне взялось-то, господи, никогда и не кричал-то (улыбается). Поднялись. Поднялись, пошли. И тут я как-то сразу: хлоп! И в землю ткнулся… Видимо, долго пролежал. Очнулся, выглянул наружу, смотрю: наши ребята. Бежит какой-то связной. Я ему: «братишка…» Он услышал. «Ты, Мошенник? Да мы ж тебя списали!»

Смерть, казавшаяся наиболее логичным завершением той гиблой атаки, обошла его стороной, оставив в числе тех, кто выжил. Тех, кто искупил.

Один из десяти. Тридцать два из трехсот шестидесяти.

Все раненные. Не раненных — никого.

Роты больше не было.

В тыл Мошеннику пришлось добираться самому. Дошел до единственного уцелевшего дома, который стоял прямо посреди поля. Оказалось — медсанбат.

— Захожу, а места в доме уже нет — весь пол заложен телами. И сплошь одни мертвецы. Ну и меня положили среди мертвых, куда ж деваться-то.

Живых в этом доме было всего несколько человек — группа артиллеристов, которые пили в подвале трофейный спирт. Они-то и позвали к себе раненного парнишку.

— Спустился к ним. Напились, и я заснул. Утром, чуть только начался рассвет, типичный такой звук снаряда на излете. И-и! И пробивает стену этого дома, разрывается на полу. Разбросало всех раненых, поубивало, покалечило. А за ночь много ребятишек на этот дом выползло… Я из подвала выхожу — а в доме фарш. Ну вот настоящий мясной фарш. Артиллеристы остались целы. И я с ними… Обратно повезло.

Как добрался до полевого госпиталя, Иван Петрович уже не помнит. К тому моменту он уже умирал. От потери крови постоянно проваливался в беспамятство. Хирург вытащил его карточку первой, выкрикнул имя. Он услышал, захрипел: «Я-я-я…» Если бы в очереди на операцию он оказался хотя бы вторым, уже не дотянул бы.

Свою вину перед Родиной Горин искупил дважды. Буквально через несколько секунд после того, как в тело над левой лопаткой вошел осколок, руку разорвало пулей. Рука срослась, а пробитое легкое до сих пор может свободно дышать только на даче, где нет городского смога.