Опергруппа в деревне

Что ни поп, да то и батька!
Говорила сыну мать.
Сын загнал её на крышу,
И не хочет понимать...
Митьке-то, что поп, что дьяк
— Не даёт любить никак!

Ах вот она в чём причина. Сексуальные домогательства к ближайшей родственнице младшего сотрудника лукошкинского отделения милиции, даже при всём либерализме нашей царицы Лидии, потянут лет на пять каторги. Есть шанс прищучить дьяка! Ну хоть попугать чуточку...

— Добрый день, Марфа Петровна-а! — как можно громче проорал я, козырнув ей на крышу.

— Ой, да что ж это, прости меня господи? — Всплеснув в деланом изумлении руками, она едва не сверзилась вниз. — Сам сыскной воевода в гости пожаловал, а я-то, как дура, трубу печную в обнимку держу. Мой грех, моя беда, мне и ответ держать... Люди-и!

— Не надо, — попробовал протестовать я, почуяв, куда ветер дует, но меня не услышали. Марфа Петровна отважно встала в полный рост и, рукоплеща юбками на ветру, изобразила народу речь:

— Люди-и! Судите меня, вдову честную, бабу порядочную, соседку добрую, подругу верную... А уж ежели кому какое зло сотворила, руку там сломала али овин снесла, так за то и прощения молить буду, и на Страшном суде ответ держать! Ныне же скажу прилюдно...

— Где ваш сын? — успел выкрикнуть я, пока она держала паузу по Станиславскому.

— Сын... где сын... сынок мой единственный, — демонически захохотали с крыши, причём с таким глубоким трагизмом, что пара тёток невольно перекрестилась. — Нет у меня сына ноне, есть — милиционер! Чин служебный, богатырь законопорядочный, сердца не имеющий... Родную маменьку ужо небось в третий раз перед всем селом на людях позорящий. Выйди, неслух, покажись гражданину участковому! Вот хоть он-то, поди, тебя пристыдит по-начальственному...

Ворота открылись практически сразу, но не полностью. В узкую щель выглянула красная Митькина физиономия, мокрая от трудового пота.

— Здравия желаю, Никита Иванович! Чего надо несрочного? А то я уж больно занят сейчас...

— В дом пустишь? — прямо спросил я.

— Нет, — столь же честно ответил он. — Боюсь, вы вмешиваться начнёте, а у нас тут дело узкое, семейное, служебного расследования не требующее.

— Тогда почему у тебя за забором дьяк орёт? — не уступал я.

— Кто орёт, это кто тут орёт?! Щас вернусь, да как дам по сусалам, чтоб людей не дивил... Разорался тут... Я скоренько, Никита Иванович, дожму его только. До свиданьица вам...

— Митя, а маму твою кто на крышу загнал? — Сунув ботинок в щель ворот, я попытался усилить напор. Мой напарник тяжко вздохнул, кинул быстрый взгляд вверх и призадумался...

— Никита Иванович, вот, помнится, мы с собой в телеге пищаль стрелецкую привезли. Вы б за ней сбегали по дружбе, а? В единый миг маму дорогую с трубы снимем, не промахнёмся ежели...

— Открыть дверь, младший сотрудник Лобов! — не своим голосом взревел я, потому что эта семейка меня уже достала. Но над ухом тихо раздался укоризненный голос Абрама Моисеевича:

— И шо ви так разоряетесь? У вас одно горло, простудите гланды, не сможете петь, и вам ста нет грустно. Пустите меня, мы таки сумеем договориться. По-крайней мере двое участников конфликта — всё ещё вменяемые люди.

Я махнул рукой и отступился.

— Димитрий, — проникновенно, но не повышая голоса, обратился к воротам Абрам Моисеевич. — Димитрий, откройте, это таки я. Ви можете не пустить в дом любимого начальника или друга детства; можете отказать в аудиенции надоедливой соседке и перенести встречу с проверенным партнером по делам; ви вправе не слушать никого и даже родимую маму (шоб она так и сидела там, где ей удобно, разгоняя ворон), но... Вслушайтесь, Димитрий, таки я говорю — но!

— Ну?

— Никакого «ну», я говорю вам, вслушайтесь!

— Абрам Моисеевич, — взмолился Митяй, судя по приглушенным звукам, левой ногой удерживающий кого-то, пытающегося уползти. — А нельзя ли побыстрее чуточку? Вот вам крест, занят я, ну прямо жуть как занят...

— О, ви всегда торопите события, но, Димитрий, время нельзя обмануть, — мудро определился старый еврей, каким-то совершенно невероятным образом просачиваясь в щель ворот. У меня бы туда и нога не пролезла... — Вам нужен совет, их есть у меня больше двух! Честь вашей маменьки (шоб её не продуло, не дай бог почки, это же не налечишься, уж поверьте мне) будет спасена. Мы с вами вместе вешались, мы уже стали родственниками, и наши проблемы бьют мне по большому мозолю на исстрадавшемся сердце. Таки я весь почти тут!

Гражданина Шмулинсона рядом со мной уже не было. Я думал, такие фокусы только американские иллюзионисты откалывают. Хотя чему удивляться: Гудини тоже был еврей, значит, умение пролезть в любую щель у них национальное...

— Ша, считайте три минуты, — напоследок пообещал Абрам Моисеевич уже с той стороны. — Я ему всё улажу. Кстати, счёт на ваше имя оставить тут или занести в отделение? Можете не отвечать сразу, ви же ещё не досчитали трёх минут, да? Вот досчитаете и...