Оперные тайны

Тут есть некоторая разница между романом Пушкина и оперой Чайковского. В романе между письмом Татьяны и её встречей с Онегиным в саду проходит день, от силы два. А в опере создаётся впечатление, что гораздо больше. Во всяком случае, в опере, в отличие от романа, об этом промежутке судить трудно. Может быть, два дня. Может быть, неделя. Или больше?

Татьяна ясно понимает, что ответа, видимо, либо вообще не будет, либо он будет совсем не таким, какого она ждёт. И поэтому вот это воплощённое в музыке метание… Услышала ли она, как подъезжает его коляска? Няня ли сказала ей об этом? Но во всяком случае, этот страх, этот трепет её души мы слышим.

Здесь он, здесь Евгений, о Боже, о Боже,
Что подумал он, что скажет он!

И, совершенно обессилев, она падает на скамейку… Скамейку эту, называемую сегодня скамьёй Онегина, можно увидеть – только увидеть! – над обрывом Сороти (1) в селе Тригорском…

Ах, для чего, стенанью вняв души больной,
Не в силах совладать с собой,
Ему письмо я написала!

Что же, что же я наделала!

Любовь Казарновская и Сергей Лейферкус в опере «Евгений Онегин». Мариинский театр

Да, сердце мне теперь сказало,
Что насмеётся надо мной
Мой соблазнитель роковой![1]

Надежда Матвеевна всегда мне говорила: «Уничтожай себя, не скули!»

Как я несчастна, как я жалка…

Она хочет скрыться, забегала, заметалась, но вдруг шаги, всё ближе – да, это он! И прямо перед домом лоб ко лбу с ним! Звучит его вальяжная тема. И он выходит точно как граф, противник Сильвио из «Выстрела» – с фуражкой, наполненной вишнями. Именно так выходил к Татьяне Онегин у Станиславского! Он кланяется ей…

Вы мне писали, не отпирайтесь,
Я прочёл души доверчивой признанья,
Любви невинной излиянья.
Мне ваша искренность мила…

Для Татьяны это зацепка. Мила? И она поднимает глаза на него.

Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства.
Но вас хвалить я не хочу,
Я за неё вам отплачу
Признаньем, так же без искусства,
Примите ж исповедь мою,
Себя на суд вам отдаю.

И указует ей таким вальяжным, барским жестом: а присядь-ка, ты, милая, на эту же скамейку. И встаёт за ней, едва прохаживаясь туда-сюда – чтобы не смотреть в глаза! До неё начинает доходить смысл происходящего, она покрывается краской стыда. Онегин начинает ей читать мораль.

Когда бы жизнь домашним кругом
Я ограничить захотел…

И далее – по списку, так сказать. То есть все ваши прелести – это замечательно, я их вполне оценил, но… Когда б мне быть отцом да супругом… то, кроме вас одной, невесты точно б не искал иной. Как-как? Опять он ей даёт маленькую надежду. Опять она поднимает на неё глаза.

А далее сыплются псевдофилософские банальности: что-де я не создан для блаженства, ему чужда душа моя, и прочая чушь, но вот именно поэтому совершенства ваши напрасны…

И тут, как удар кинжала, ключевая фраза:

Поверьте, совесть в том порукой,
Супружество нам будет мукой.

Юрий Михайлович Лотман

Вот эта фраза её просто пронзает. Как колом, как клином, как стрелой.

Татьяна и Няня. Оперный дебют Любови Казарновской

Последние слова Онегина в романе – после «К беде неопытность ведёт…» звучат для Татьяны ещё страшнее, ещё оскорбительнее:

Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною…

Деревцо! И всё – дальнейшее для неё как в тумане…

Татьяна не удивилась бы такому отношению со стороны Евгения, если бы знала то, о чём узнает вскоре. В романе Пушкина есть сцена, которой нет в опере Чайковского. Татьяна приходит в дом к отбывшему в путешествие Онегину и внимательно изучает его библиотеку. Вот Байрон – «гордости поэт», по определению Пушкина. Вот Шиллер. Вот Гёте… Их романтические герои, якобы уже всё познавшие в жизни, а потому и разочарованные в ней. Их любили самые красивые женщины, им благоволил свет, они очень богаты и могут позволить себе вести праздный образ жизни – без цели, без трудов.

Но они в душе – поэты. Непризнанные поэты! А потому свет должен их не только ласкать, но и находить их интересными, загадочными. За Онегиным последует Печорин – его характер, к сожалению, пока не получил столь же гениального воплощения в опере… Главное, что воспевают эти непризнанные поэты, – это их безумный эгоизм. Об этом же у Пушкина: «Лорд Байрон прихотью удачной Облёк в унылый романтизм И безнадёжный эгоизм».