Оперные тайны

Жаль, что только после письма Татьяна осознаёт, с кем она имела и имеет дело – с этаким нарциссом. И не эгоистом даже – эгоцентриком!

Хотя начинает догадываться об этом она ещё раньше – в сцене ларинского бала, когда видит, как он назло своему ближайшему другу Ленскому «кокетничает» с Ольгой. Он издевается над Татьяной и над всеми остальными, показывая всему свету: чего хочу, то и ворочу. Вызывать провокативные чувства – это его, Онегина, кредо по жизни, и Татьяна тогда это очень хорошо осознала. И этот нарциссизм Онегина не изменили ни приключения, ни странствия. Дожив «до двадцати шести годов», он так ничего и не понял.

В следующий раз мы встретим её уже на греминском балу. И Татьяна – об этом тоже говорила мне Надежда Матвеевна – и виду не подала, что встрепенулось её сердце…

Татьяна хранит в своём сердце то девичье чувство, те воспоминания, она любит свою страсть – ту страсть! Она любит те свои чувства! Просто потому, что они были единственными в её жизни, больше таких чувств не было.

Именно о таких барышнях, как Татьяна, и именно о таких чувствах Пушкин потом напишет в «Барышне-крестьянке»:

«Что за прелесть эти уездные барышни! Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек. Уединение, свобода и чтение рано в них развивают чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам. Для барышни звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближний город полагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание».

… А Лариной-старшей было не до сантиментов. Татьяну много раз вывозили на балы, и развязка, видимо, произошла достаточно быстро: Татьяна (по точным расчётам Юрия Михайловича Лотмана) вышла замуж год с небольшим спустя после встречи с Онегиным. Всё решили за неё, выбора не было. «Для бедной Тани все были жребии равны…»

Вот замечательный и чудный князь Гремин, герой войны 1812 года, почти ровесник Онегина – неспроста же они на «ты»! – который совсем не старик: ему от силы лет тридцать пять – тридцать семь. Просто он из той эпохи, которая, по крылатому выражению Андре Моруа, делала генералов быстрее, чем женщины – детей. Гремин, наверное, составил в каком-то смысле её женское счастье. Но не страсть! Не любовь – любви-то нет. Это чувство она познала только с Онегиным. А что могло произойти от его утраты, мы только что показали в спектакле «Пушкиниана» в ярославском театре имени Фёдора Волкова.

Заключительную сцену Станиславский поставил совсем не так, как это делают в наши дни.

Княгиня перед ним, одна,
Сидит, не убрана, бледна,
Письмо какое-то читает
И тихо слёзы льёт рекой,
Опершись на руку щекой.

Татьяна сидит не в роскошном вечернем платье, как это мы иногда видим на наших сценах, а в таком очень милом домашнем неглиже, волосы чуть прибраны, и вообще они с Онегиным сидят такими бедными сиротками на одной банкеточке, повторяют:

А счастье было так возможно, так близко…

Но при этом по-прежнему – каждый о своём, на разных языках. Она, понятно, про юность, про ларинский сад, про няню… А он – совсем о другом! Да как я мог проглядеть такую роскошную даму, которая сегодня ну просто номер один в свете – модная, красивая, вдобавок в «высших сферах» вращается… Он – исключительно об этом! А она – про несчастную любовь…

Потрясающе! Как бы два голубка на одной жёрдочке, но – отвернувшись друг от друга. И в итоге она встаёт, потому как ещё секунда – и он её поцелует. А она боится, что ещё десять секунд – и она не выдержит…

И вот вопрос. Поддайся она тогда, в заключительной сцене Онегину, что было бы с нею? Думаю, что тогда это была бы не Татьяна Ларина, а Анна Каренина. Онегин, конечно, поиграл бы с нею и бросил её.

Это совершенно понятно – он просто такой по жизни. Его эгоцентризм никуда не делся. Она бы ему стала неинтересна. Говоря опять-таки пушкинскими словами:

На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем,
С неодолимым отвращеньем…

«Да, ты мне отдалась. Я получил то, что я хотел. Я получил толки в высшем свете о моей персоне, осуждение твоего поведения и твоей персоны. Своего же друга Гремина, который посмел мне перейти дорогу, я «нахлестал» – виртуально! – по щекам. И всё.» Я думаю, что пыл бы прошёл. Я даже в этом уверена. А Татьяна закончила бы как Анна. Каренина…

Но финал романа: «Она ушла. Стоит Евгений, как будто громом поражён…» Это не оперный финал. Совсем забытый ныне Константин Шиловский, автор либретто «Онегина», сполна отдал дань жанру, Хотя, возможно, и понимал качество собственных виршей: «С ним буду жить и не расстанусь, глубоко в сердце проникает…», и под конец: «Навек прощай!» – «Позор, тоска, о жалкий жребий мой!» Это так эффектно – закончить на пафосных верхних нотах и Татьяне, и Онегину. Это дань жанру…

«Понятна мне времён превратность…»