Оперные тайны

Моцарту, как любому гению, ведомо было всё. Чёрное и белое. Падший ангел Люцифер, и – божественная энергия, «горний ангелов полёт»… Пророк! Музыкальный пророк, который так же, как Пушкин, мог кому угодно проникнуть «под кожу» и в самую сердцевину, самую суть любого явления. Но…

Есть в эзотерике такая теория отработанной кармы. Такие гении, такие пророки, как Пушкин и Моцарт, расходуют и делятся с людьми отпущенным им щедро. От души. Не считая! Они чужды каких-либо расчётов и пренебрегают той самой «презренной пользой». Но бывают моменты, когда они чувствуют, что сказано, написано, спето и отдано всё. Таи Пушкин всё сказал к тридцати семи годам, Моцарт – к тридцати пяти, а Шуберт вообще едва перешагнул тридцатилетний рубеж.

Но к этому времени он успел написать девять симфоний и более шестисот романсов и песен, не считая остального! И порой даже напрочь забывал написанное. Ему нечем было расплатиться за пиво, он брал салфетку, писал на ней какую-то мелодию и расплачивался ею. А потом, когда трактирщик показывал ему эту салфетку, он искренне изумлялся: «Разве я это написал? Я и позабыл!»

И к таким пророкам сначала приходит ощущение, что всё, что ты должен был сказать или спеть граду и миру, urbi е orbi, сказано и спето. А потом приходит судьба. К Пушкину – Дантесом. К Шуберту – тифом и лихорадкой. К Моцарту – слугой, который подсыпает ему малыми дозами яд.

И не в этих обличьях даже дело. Не было бы их – непременно подвернулись бы другие злые гении. Твоя миссия выполнена, твой час пробил, твоя свеча человечеству зажжена. Где гарантия, что Моцарт и Пушкин, доживи они ну не до ста, до семидесяти, восьмидесяти лет, были бы так же божественно легки и плодовиты?

Могу повторить вслед за Россини, что Бетховен, возможно, самый великий музыкант, но Моцарт – единственный!

Бутылка шампанского для троих

В музыкальном театре нередко бывает так, что один певец исполняет в той или иной опере несколько ролей. Иногда это происходит даже в одном спектакле: Шаляпин в «Борисе Годунове» певал Бориса и Варлаама, Варлаама и Пимена, в «Князе Игоре» – Кончака и Владимира Галицкого.

У певиц такое тоже случается, хотя и реже – многим (в том числе и мне), например, доводилось петь в «Богеме» и Мими, и Мюзетту. Но мне повезло – в «Свадьбе Фигаро» я, правда в разное время, пела и Керубино, и Сюзанну, и Графиню. Этот случай, без сомнения, уникален, и всякий раз, когда об этом вспоминаю, благодарю своих консерваторских учителей. За то, что они ещё в ту пору, когда я училась на втором курсе, поверили в меня.

«Рассказать, объяснить не могу я…»

Мой путь к «Свадьбе Фигаро» начался ещё на первом курсе консерватории, когда я с Геннадием Николаевичем Рождественским спела в концертном исполнении маленькую оперу Жюля Массне «Портрет Манон». Это такой, говоря современным кинематографическим языком, сиквелл самой знаменитой оперы Массне.

Там уже такой пожилой, потрёпанный бурями жизни де Грие – и его племянник, совсем юный Жан – роль-травести, которую я и исполняла. Жан влюблён в юную девушку Аврору, дядюшка считает, что она ему совсем не пара… но в финале она предстаёт перед де Грие в таком же платье, как у Манон, чей портрет она носит с собой. Де Грие вспоминает прежние дни и благословляет влюблённых.

Этот Жан – ну точь-в-точь воскресший Керубино! Я, видимо, так хорошо выглядела в этом мальчишеском костюмчике, что мне тогда Геннадий Николаевич, Царствие ему Небесное, сказал: «Ой, Люба, из вас такой Керубино в “Свадьбе Фигаро” выйдет, начинайте эту партию смотреть». – «Не рано ли?» – заосторожничала я. Он говорит: «Ну что вы, это вам вполне по зубам».

Рождественский был прав. Кто же первокурснице даст Сюзанну – нет техники, а главное – понимания, что такое Моцарт и как, что называется, с ним бороться. А Керубино – роль с небольшим диапазоном, достаточно легко интонируемая и по молодости лет, когда есть и задиристость, и молодой запал… Мальчишку сыграть – как здорово, как классно!

И педагоги мои, видимо, подумали об этом же: девочка молодая, актёрски очень подвижная, выглядит в неполные двадцать лет как мальчонка – смешливая, задорная. Голосок, хотя пока и необработанный, но яркий, свежий, полётный. Керубино практически всегда поют травести. Либо меццо-сопрано, либо сопрано с хорошей, плотной серединкой и низом, с таким, как иногда говорят, «прокольным» голосом. То есть голосом, способным «проколоть» оркестр и хорошо лететь в зал.

Потому Виталий Витальевич Катаев и Евгений Яковлевич Рацер, руководители нашей оперной студии – я уже рассказывала об этом, – и предложили мне спеть именно Керубино. И я спела его – трижды, на сцене тогда Детского, а сегодня Молодёжного театра.

Господи, что я там вытворяла! Я просто кайфовала! Резвилась, носилась по сцене, прыгала в белых гольфах и коротеньких штанишках, которые мне безумно шли, – ну из меня просто пёрло! Скромничать не буду – я была просто душой этого спектакля.