Опять двойка. Школьные рассказы

– Вот времена были, – почесал в затылке папа. – Жил человек в собственном доме, под боком у няни. А все думали, что он в ссылке.

– Ничего удивительного, – сказала мама, – я у себя дома тоже как на каторге. И никакой няни. А Пушкин много чего в своей ссылке написал. И «у лукоморья дуб», и про Царевну-Лебедь.

– Помню-помню, – согласился папа. – Школьная программа. Болдинская осень в Михайловском. Или в Тригорском? Как его там?

И папа зачем-то стал нам рассказывать – причём в рифму – про своего дальнего родственника, какого-то дядю, у которого были какие-то правила – то ли честные, то ли, наоборот, нечестные. И вот, этот странный дядя очень серьёзно заболел и за это заставил себя уважать, поправлять ему подушки. Не мог, видите ли, ничего лучше выдумать. Белиберда какая-то.

Я спросила папу, зачем он пошёл на поводу у этого капризного старика, ещё лекарства ему подносил. Не мог, что ли, просто вызвать «скорую»?

Папа засмеялся, а мама посмотрела на него с укоризной и стала меня духовно развивать и культурно усовершенствовать, прививать мне тягу… в общем, цитировать мне Пушкина. И папа тоже стал цитировать. И так они цитировали наперегонки. И всё время друг другу подмигивали. Как заговорщики какие-то. Только одна я не понимала, о чём это они. А папа почему-то обращался по очереди то к маме, то ко мне «голубка дряхлая моя».

Потом наш автобус затормозил у какой-то деревни. В овраге за околицей ребята катались с горки. Мы успели рассмотреть, что один мальчишка потерял варежку и всё время дул на свою красную, озябшую руку.

– Шалун уж отморозил пальчик, – засмеялась мама и погрозила мальчишке в окно.

– Гляжу, поднимается медленно в го-ру, – показал папа на маленького мальчика, карабкающегося вверх с санками, – мужичок какой-то… сам с ноготок.

– Это Некрасов, – строго сказала мама.

– Неважно. Вся великая русская литература вышла из Пушкина, – обиделся на маму папа и надолго замолчал.

Я представила, как великая русская литература выходит из Пушкина, и мне стало не по себе…

…Господский дом в Михайловском оказался приземистым и достаточно скромным. Перед домом, цепляясь ветками за небо, росло могучее, кряжистое дерево.

– Анчар, – произнёс папа непонятное слово, радостно тыча пальцем в ствол.

– Анчар ядовитый, – засомневалась мама. – По-моему, это дуб.

– Который у лукоморья?

– Почему бы и нет?

– А где златая цепь?

– В ломбарде! – рассердилась мама.

– И кот учёный тоже там? – ехидно поинтересовался папа. – Вместе с русалкой?

Мне нравилось слушать, как они спорят. Но в это время экскурсовод увлекла всех за собой «осматривать экспозицию».

Про меня забыли…

– А ну, подставь ладонь.

Я не сразу сообразила, что говорилось это мне.

– Ну, подставь же. Только рукавицу сними.

Я послушно стянула зубами варежку. Мне в руку потекла струйка крупных, глянцевых, налитых семечек.

– А теперь смотри.

Я посмотрела. Передо мной, в пуховом платке, залатанном тулупе и валенках, стояла незнакомая бабушка. Сразу видно, что очень добрая. Потому что только у очень добрых бабушек бывают такие смешливые глаза и круглые, румяные щёки.

– Да не на меня смотри, наверх.

– На дуб?

– Это вяз, – поправила меня бабушка. – Его сын Пушкина посадил.

– А вы откуда знаете?

– Работаю я тут, – уклончиво ответила она. – Да ты смотри, смотри.

В этот момент мне на палец опустилось что-то невесомое, но очень цепкое. Боясь ненароком спугнуть это что-то, я осторожно скосила левый глаз. И увидела птичку – нежную, как пух, и трепетную, как дыхание ветра. Грудка у птички была ярко-жёлтая, а голову её плотно облегала синяя шапочка.

– Синичка, – прошептала я.

Несколько мгновений синичка разглядывала семечки на моей ладони. Потом схватила одно зёрнышко и, резко оттолкнувшись, улетела прочь.

А на её место уже подлетала другая. Тоже синица, только поменьше. Шапочка на ней была надета неровно, как будто впопыхах. И не ярко-синяя, а нежно-голубая. Синичкины лапки доверчиво обхватили мой указательный палец. А сама она была такая крошечная, такая беззащитная, что у меня защемило сердце. Я могла бы сжать ладонь. Раздавить её в своём кулаке. Но она так легкомысленно крутила головой и переступала тонкими пальцами, что я лучше бы умерла, чем дала её в обиду.

С каждой минутой их становилось всё больше и больше. Они бесстрашно пикировали прямо в руку. Или нерешительно кружили вокруг, прежде чем боязливо опуститься на кончики моих пальцев. Некоторые, подлетев к самой ладони, вдруг резко разворачивались и улетали прочь, неожиданно вспомнив о более важных делах.

Мне казалось, что их уже сотни. Тысячи. Миллионы. В основном синицы. Иногда попадались странные экземпляры с белой грудкой и в чёрной, а не синей, шапочке. Словно они вспорхнули со старых выцветших фотографий.

– Это московки, – подсказала добрая бабушка и насыпала мне в ладонь ещё семечек.

А они всё летели и летели. И деревья слепили глаза своими белыми шубами, как в сказке. И меня всю распирало и разрывало от восторга. Мне хотелось кричать, и визжать, и прыгать. Но я стояла безмолвно, как речной карась. Только звала их тихонько:

– Ешьте, ешьте. У нас много…