Опимия

Когда список подошел к концу, Луций Корнелий Лентул взял корзинку из рук секретаря и, несколько раз встряхнув ее, обратился к старшей весталке и пригласил ее, после того как открыл крышку, вытащить дощечку.

Фабия протянула священную правую руку к корзинке и опустила ее туда, быстро окинув взглядом бедных матерей, лица которых были одного – бледного – цвета и выражали одно: страх.

Дощечка была вынута и передана верховному понтифику, который прочел ее сначала про себя, а потом посреди всеобщего молчания повторил вслух:

– Муссидия, дочь Гнея Муссидия.

Мать отмеченной судьбой девочки склонилась к ней, повернула к себе, крепко обняла и осыпала поцелуями, прерывавшимися беззвучными рыданиями, тогда как другие девятнадцать матерей облегченно вздохнули.

Храм заполнился гулом голосов, и все, мужчины и женщины, поднимались на цыпочки, чтобы увидеть, если только удастся, как выглядит новая весталка.

Понтифик тем временем взял у секретаря ножницы и медленно приблизился к избраннице (а это была хорошенькая девочка девяти лет от роду, упитанная толстушка с белоснежной кожей, тронутой красивым румянцем, с дерзко вздернутым носиком, двумя прекрасными глазками, ясными, чистыми, цвета морской волны, и копной светло-золотистых волос); подойдя к ней, он громко произнес следующую формулу:

– Жрица Весты, приступающая к священным обязанностям, обожающая Юпитера; становясь жрицей Весты ради римского народа квиритов, поступаю в соответствии с наилучшим законом, так тебя, Амата, беру[56].

Понтифик, как это было предписано обычаем, взял девчушку за руку, властно, словно по праву завоевателя, а Муссидия, в страхе отступив к матери, смотрела на Луция Корнелия Лентула расширенными от ужаса и растерянности глазами.

Мать, глаза которой были полны слез, печально улыбалась и, лаская дочь, сказала ей любящим, нежным и спокойным голосом:

– Не бойся, малышка моя, не бойся. Это – верховный понтифик. Он пришел забрать тебя в весталки. Ты разве не знаешь, как хорошо быть весталкой?.. У тебя будет собственный ликтор, он будет ходить перед тобой с фасциями, это один из тех людей с длинными волосами, которые два года ходили перед твоим отцом, когда он был претором… Разве ты не помнишь, Идия[57], хорошая моя, разве не помнишь?.. Ты будешь постоянно жить в этом прекрасном храме, а еще в очень красивом доме, который ты потом увидишь, красавица моя… Ты увидишь, как он великолепен… Тебе выделят рабыню, которая всегда будет прислуживать тебе… Ты станешь неразлучна вон с теми пятью матронами, у которых такие прекрасные суффибулы, такие прекрасные повязки с бантами… Видишь банты, моя Идия?.. Знаешь, они ведь из серебра?.. Все твои подружки будут тебе завидовать… сердце мое… Мое создание… И ты будешь очень, ну очень счастлива, знай это… и… и…

Продолжить она не смогла, от боли у нее сжалось в спазме горло, она судорожно глотнула воздуха и разразилась тоскливым плачем.

Ребенок погладил своей ручкой лицо матери, поцеловал его, а через какое-то мгновение сказал:

– Если я буду такой счастливой, мамочка, что же ты плачешь?

– Да… Конечно, – проговорила сквозь рыдания бедная мать, – конечно… Мне не надо бы плакать… Но это… от радости, мое сокровище… Это радость заставляет меня плакать… и честь пожертвовать собственной кровью ради чистейшей богини… Иди… Иди с верховным понтификом… Отныне и навсегда… он станет твоим отцом…

– Нет, я не хочу его в отцы, – резко сказала маленькая Муссидия. – Я не хочу отказываться от своего доброго милого папы.

– Нет, любимая моя, – прервала ее мать, целуя в лихорадочном возбуждении губы маленькой Муссидии, словно желая отнять у нее возможность говорить, потому что каждое слово наивной девочки словно мечом поражало бедную женщину, – тебе не надо отказываться от твоего благородного отца… Я хотела сказать, что отныне у тебя будет два отца… А твоя мама… будет приходить тебя навещать каждый день, любимая моя…

– А, вот мой папа! – внезапно воскликнула девочка, протягивая руки и поворачивая лицо к высокому мужчине лет сорока, стройному, хорошо сложенному, с очень бледным лицом, белокурой бородой и светлыми волосами; это был Гней Муссидии, уже некоторое время протискивавшийся среди матрон и как раз теперь подошедший к дочери.

– Да, девочка моя, будь же хорошей и пойди с этим славным гражданином, – сказал он дрожащим от волнения голосом.

Наклонившись к дочери и обняв ее, он высвободил девочку из материнских рук и передал ее Луцию Корнелию Лентулу, который, улыбаясь, сказал мужчине:

– Здравствуй, превосходный Гней Муссидий.

– Здравствуй, верховный понтифик, – ответил Муссидий, передавая дочь жрецу; потом он поднял свою жену, сжал ее руку и нежно сказал вполголоса: – Мужайся, Фуска, будь достойной рода Муссидиев.