Опимия

Такая борьба шла в страстной душе Опимии, в таких тревогах металась в течение года несчастная жрица, которую часто-часто охватывало необъяснимое, но сильное желание умереть. И не раз уже она призывала смерть, горячо просила об этом всемогущих богов! Нередко она впадала в какой-то бессмысленный гнев; тогда она становилась недоверчивой, подозрительной, ненавидела всех окружающих, саму себя не могла выносить.

«Чем же она была на земле?.. Для чего родилась? Для чего мыслит? Зачем ее сделали весталкой?.. Почему верховные боги, опекающие все, что движется и живет, почему они влили в ее душу эту лихорадку, эти желания, если эта страсть была позорной, если эти желания были бесстыдными, если эти стремления были непристойными и не могли, не должны были превратиться в действия?..»

Так думала несчастная Опимия, сидя на краю своего ложа, бледная, неподвижная, с черными, остекленевшими, широко раскрытыми зрачками, уставившимися в пламя горевшего возле постели на маленьком деревянном столике ночничка.

Опимия была красавицей, но никогда еще она не была прекраснее, чем сейчас. Она сняла с головы повязку, и ее длинные густые черные волосы, сверкающие, словно вороновы перья, упали на снежно-белые плечи, великолепно очерченные, словно изваянные искусным скульптором; они были открыты, потому что весталка развязала свой суффибул и отбросила его на ложе.

Греческая по форме шея и пышная белоснежная грудь оставались полуоткрытыми, так как весталка, подобно девочке, оставила на себе только субукулу, ночную рубашку из шерсти, да белую тунику. Присев на ложе, Опимия закинула ногу на ногу и сцепила обе руки на правой коленке.

Первый час пополуночи давно миновал; в храме Весты и в доме жриц царила глубокая тишина.

Петухи, выращиваемые вместе с сотней кур, запертых в мельничном домике весталок, замолчали несколько минут назад, и ничто вокруг не нарушало полнейшей тишины.

Только в ушах молодой весталки слышались какие-то смутные, неопределенные, никакой внешней причиной не порожденные звуки. Она не могла понять причины этой непрекращающейся бури, как не умела и избавиться от нее, хотя горячо этого хотела, так как слух ее испытывал ужасные мучения.

«Для чего же, о всемогущие боги, – думала Опимия, – вы запрещаете мне, только мне одной, любить, если это дозволено любой твари на земле и в небесах? Кто дал мне эту чувственность, вздымающую мою грудь? Кто вдохнул в мое сердце эти непонятные желания? Кто влил в мои сосуды кровь, горячую, как лава, вскипающую кипятком, не усмиряемую молитвой и слезами? Что гнетет меня, что сушит мой мозг, что жжет меня, что пожирает точно пламя с алтаря Весты?.. Разве я у кого просила права появиться в этом мире?.. Разве я у кого вымаливала жизнь?.. Разве я просила, чтобы меня сделали весталкой?.. Чего они от меня хотят?.. Что я им должна?.. Я люблю его! Клянусь бессмертными богами земли и неба!.. Люблю этого молодого человека, прекрасного, как Аполлон, сильного, как Марс, потому что взгляд его очаровывает меня больше, чем взоры Юпитера… Я люблю его… люблю и напрасно пытаюсь изгнать образ его из своих мыслей… Напрасно пытаюсь оттолкнуть его лицо от своих глаз… Он здесь… Он победил меня… Я в его власти… Я принадлежу ему… Во мне не осталось места, не заполненного его сладкими, влюбленными, нежнейшими взглядами. Всю меня наполнили его голос, его поступки, порывы его души – все его прекрасное существо, являющееся перед моими глазами во всей своей по-юношески могучей красоте… Я его вижу… Вот он!.. Луций Кантилий! Высокий, стройный, с любимыми чертами выразительного лица, с глазами живыми, одушевленными, самыми прекрасными в мире! Это он!.. Он… А его образ… Одна мысль о нем заставляет сильнее биться мое сердце…»

И под влиянием этих мыслей, рождавших различные видения, Опимия закрыла глаза, откинула голову назад и, поднеся руку к левой стороне груди, казалось, считала порывистые удары сердца, а может быть, просто хотела утихомирить его.

Минуты две она оставалась в таком положении. Потом глубоко вздохнула; болезненный стон вырвался из ее груди, и, бросаясь на ложе, пряча голову в подушки, она шептала, словно отвечая на чьи-то расспросы:

– Какова же моя судьба, каково мое будущее? Что я, несчастная, сделаю? – и она разразилась рыданиями, но в комнатке слышны были только судорожные всхлипы, приглушенные орошенной слезами подушкой.

Так прошло с четверть часа. Потом Опимия подняла голову, отерла ладонями глаза и, отбросив руками упавшие на лицо волосы, снова села в прежнее положение, закинув одну ногу на другую и обхватив руками коленку.

И снова она задумалась.