Опимия

– Таков приказ максимы, – сказала Лепида и, направившись к выходу, добавила: – Будь здорова, Опимия. А та удержала ее за руку, спросив:

– А что это за болезнь, которая преследует Флоронию?

– Не знаю… Не знаю… Завтра ее снова посетит знаменитый греческий врач Аркагат, тот самый, что осматривал ее на прошлой неделе, которому с недавних пор народ и сенат несут богатые подарки. Все посылают за ним, потому что он первым начал практиковать медицинское искусство в Риме[86].

– Флорония очень страдает? – спросила после короткого раздумья Опимия.

– У нее лихорадка… Она бредит… каждые полчаса она падает в обморок…

– Кто за ней ухаживает?

– Две рабыни.

– Хорошо. Будь здорова, Лепида.

– Прощай, моя Опимия.

И Лепида ушла.

Опимия глубоко задумалась, однако быстро пришла в себя и, одев с лихорадочным волнением суффибул, повязав голову инфулой, под которую она заправила свои волосы, вышла в перистиль, молчаливая и задумчивая.

Там она прогуливалась около часа, пока одна из рабынь не пришла объявить ей, что миновал уже третий час петушиного пения и наступил первый час контициния.

Опимия вздрогнула и направилась в храм, где сменила Сервилию, которая, доверив пламя священного алтаря Опимии, ушла в дом весталок.

А девушка, став хранительницей алтаря, застыла в неподвижности и, сидя у огня, дала волю мыслям.

Она вспомнила, что эта ночь разделяет шестой и пятый дни перед мартовскими идами (2 и 3 марта) 538 года, а значит, уже год прошел с той поры, когда она впервые увидела секретаря верховного понтифика Луция Кантилия; уже почти восемь месяцев, как она терпела невыносимые, болезненные терзания ревности, потому что в июле прошлого года Опимия убедилась в преступной связи Кантилия с Флоронией.

Она вернулась памятью к выстраданным мучениям; молчание она сохраняла не из дружеской привязанности к Флоронии, а только из любви к Луцию Кантилию, к которому она питала чувство, доступное разве только одним всемогущим богам.

И она думала о печальном происшествии, случившемся с ним три месяца назад недалеко от храма Весты, когда его, залитого кровью, нашли лежащим без сознания на улице в предрассветный час.

Луций был близок к смерти, потому что рана, которую ему нанес неизвестный убийца, была смертельной. Опимия тогда сама умирала от сострадания. При первом сообщении об этом происшествии она чуть было не лишилась чувств, чуть не рухнула на землю, однако нашла в себе силы вернуться в свою комнатку, чтобы расплакаться там… разрыдаться… О, как она тогда плакала! Она припомнила все терзания тех дней, когда любимый Луций находился между жизнью и смертью, она вспомнила свою боль, когда через сорок шесть дней снова увидела его, бледного, изнуренного, обессиленного, рядом с верховным понтификом. Она вспомнила долгие нежные взгляды, какие она ему посылала в эти дни как будто для того, чтобы влить в него силой своей воли, энергией своего желания здоровье, свежесть и крепость; как она радовалась, когда увидела, что он мало-помалу снова становится цветущим, здоровым, храбрым, и ее любовь, еще более сильная, еще более жгучая и нежная, и беззаветная, чем прежде, открыто заявила о себе.

Как прекрасен он был тогда с этой разлившейся по лицу бледностью, вызванной потерей крови от полученного ранения! Как шли Кантилию те страдания и задумчивая печаль, свыше месяца искажавшие его прекрасное лицо!

Долго-долго нежила себя Опимия этими сладкими воспоминаниями, но глухое непрерывное ворчание пса, спущенного с цепи, прервало ее глубокую задумчивость.

Она посмотрела в сторону кладовых и, наклонившись вперед, вся превратилась в слух.

Горячий румянец волной залил ее лицо, глаза засветились живым блеском, и она, привстав со ступеньки, быстрым шагом устремилась к кладовым, чуть слышно нашептывая:

– Ах!.. Это он!.. Да… я хочу опьянеть от поцелуев Кантилия.

Едва занавесь, прикрывавшая вход из храма в кладовые, упала за ней, как она услышала легкий скрип ведшей из сада калитки.

Почти не касаясь земли, побежала она в ту сторону, и в момент, когда, заслоняя лицо суффибулом, она открыла дверь, перед нею оказался Кантилий, закутанный в темную пенулу. Несмотря на эту одежду, молодая весталка сразу же узнала бледное лицо молодого человека, освещенное холодным белесым светом луны и звезд, усеявших распогодившееся темно-синее небо.

Когда он вошел, Опимия быстро закрыла дверцу, и комната, в которой оказались весталка и секретарь понтифика, погрузилась в глубочайшую темноту.

– Ты не ждала меня, любимая? – тихо спросил молодой человек.

– О мой Луций, – сказала девушка и обняла его за шею, отчего по всему ее телу пробежала дрожь.

– Моя любимая! Моя дорогая! Отчего ты дрожишь? Ты не больна?.. О боги, что с тобой? Почему ты так взволнована?..

И, говоря это, он страстно целовал ту, которая, как он полагал, была его любовницей.

Опимия, которой уже начинали отказывать силы, черпала их, казалось, только в жарких, лихорадочных, захватывающих дух поцелуях.

Тем временем Кантилий нежно увлек ее в угол другой комнаты, где – как мы знаем – находились сложенные одна на другую старые храмовые занавеси.