Опимия

– Да, надо согласиться, что Варрон жаждет битвы и стремится к ней ради популярности с примесью честолюбия, хотя все, кроме прошлогоднего консула Гнея Сервилия Гемина, единственного сторонника Павла Эмилия с его тактикой промедления, все консуляры, эдилы, преторы, трибуны единодушны в своей жажде битвы с Варроном.

Так сказал Сципион, а Квинт Фабий добавил:

– Хорошо; пусть состоится эта битва, к которой все так стремятся, и будем надеяться, что покровительство богов и наша доблесть принесут нам победу. Но ведь можно предположить и другой оборот: нас победят. Что будет тогда?..

Общее молчание было ему ответом, на какое-то время все предались сомнениям, которые вопрос Фабия пробудил в душе каждого.

– Рим оказался бы во власти Ганнибала – вот единственный ответ на мой вопрос. Пусть же покровительствуют нам боги, и будем сражаться так, словно битва шла бы на римском форуме, близ наших храмов и домов. Так сказал Фабий, и никто не возразил ему. И в это время молодых людей от их тяжелых раздумий оторвал звук труб, призывавших воинов на сбор, и каждый из собеседников поспешил занять свое место в легионе.

Вскоре на огромном претории главного римского лагеря (потому что латинская армия была разделена на два лагеря: один поменьше, расположенный на правом берегу Ауфида, другой побольше – в двух милях от реки, на левом) выстроились солдаты шести легионов и тридцать тысяч союзных войск – все разделенные на шестнадцать рядов, по тридцать два человека в каждом, образуя пространный квадрат перед палатками консулов Г. Теренция Варрона и Л. Павла Эмилия.

И тогда на белом горячем красавце-коне появился консул Луций Павел Эмилий, облаченный в изумительный панцирь из пластин, заходящих одна на другую наподобие птичьих перьев; на этот панцирь он весьма изящно накинул пурпурный плащ; колышимое ветром черное перо венчало гребень его сверкающего, вороненого стального шлема.

На бледном лице Павла Эмилия сильнее обычного отпечаталась глубокая меланхолия, а в его взгляде, кротком и ясном, светилась великая печаль.

Рядом с Павлом Эмилием на горячем, нетерпеливом скакуне, черном как смола, гарцевал Гай Теренций Варрон. Он облачился в серебряный шлем и красивейший чешуйчатый панцирь; на правой руке красовался стальной нарукавник, в левой руке он держал щит, сверкающий словно зеркало; ноги были закрыты поножами, также стальными; с правого бока на прошитой золотом перевязи висел меч, а на плечи был накинут пурпурный полководческий плащ, ниспадающий изящными складками вдоль тела.

За консулами появились Гней Сервилий Гемин, бывший консулом год назад, Марк Минуций Руф, бывший начальником конницы при диктаторе Фабий Максиме, два квестора Луций Атилий и Фурий Бибакул и восемьдесят сенаторов, среди которых было много консуляров и людей преторского ранга; все они добровольно сопровождали консулов на эту войну, согласившись командовать по их приказам легионами и когортами[93].

Едва оказавшись в середине образованного войсками квадрата, консул Павел Эмилий произнес громким и энергичным голосом:

– Слушайте меня все, о римляне, о верные наши союзники, и да будет вам известно, что мой коллега Гай Теренций Варрон завтра, в день своего командования, готов дать решающую битву врагу; я же, чтобы не множить раздоры и несогласия, уже возникшие между нами, больше не сопротивляюсь его желанию и вашему желанию…

– Нашему… Нашему, – закричали не менее пятидесяти тысяч голосов.

– …вашему желанию биться завтра; но тем не менее я не перестаю громко говорить, что битвы этой не одобряю…

Ропот пробежал по рядам легионов, и хотя каждый солдат выражал недовольство чуть слышно, потому что дисциплина заставляла всех уважать консула Павла Эмилия, но пятьдесят тысяч легких шепотков, соединившись, почти заглушили голос Эмилия. А тот, собравшись с духом, повторил с нажимом:

– …что я не одобряю это сражение, но приказываю вам сохранять в строю молчание или, клянусь богами-покровителями Рима, я отрублю голову каждому, кто осмелится роптать хотя бы вполголоса.

После таких слов в строю воцарилась глубокая тишина.

– Я – противник этой битвы, – после недолгого молчания продолжил говорить Павел Эмилий, – и если с войском, безрассудно брошенным в это сражение и обреченным, случится беда, то моей вины в этом нет, а общую участь я разделю со всеми. А Варрон пусть следит, чтобы те, кто смел и скор на язык. сумели воевать и руками[94].

Так говорил Павел Эмилий, и хотя такие слова звучали горько в ушах большинства, тем не менее дисциплина была такова, что никто не издал ни малейшего звука, не сделал ни одного неодобрительного жеста.

Из окружавших Эмилия людей один только Сервилий Гемин пожал ему руку, выражая одобрение его словам.