Опимия

Вот о чем Луций Кантилий часто спрашивал себя, вот какие размышления вызывали в глубине души горькие угрызения, вот какие мысли портили его существование, отравляли летучие часы счастья, которое выпадало ему каждую ночь во время тайных свиданий в храме Весты.

Много раз Луций Кантилий, особенно тогда, когда рядом с ним была Флорония, твердо решал, что больше не увидит Опимию, и клялся себе самому, что следующей ночью он проникнет в сад Весты только в часы дежурства Флоронии или, если она должна была стеречь огонь богини раньше Опимии, уходить сразу же после свидания с Флоронией и не возвращаться назад, как он часто делал прежде.

Но все эти добрые намерения, все эти твердые решения ставились под сомнение, как только он расставался с Флоронией, и полностью улетучивались, когда приходило время привести их в исполнение.

Тогда мало-помалу из самых глубин его сознания стал подниматься другой голос, который вначале нашептывал слова сострадания, но потом громко заговорил могучим языком страстей.

«Почему же он делает несчастной эту бедную Опимию, которая так беспредельно, так сильно, так пылко любит его?.. Зачем же он приносит столько зла несчастной девушке?.. А если она, без какой-либо его вины, безумно влюбилась в него, если ее, хотя он об этом и не догадывался, захватило глубокое чувство, которое он не может подпитывать, полностью игнорируя, если все это случилось, если все это существует, может ли он ломать жизнь юной весталки, хотя ее жизнь – и это было уже ясно – сведена полностью к огненно-пылкой любви?.. Мог ли он сделать несчастной ту, единственная вина которой заключалась в том, что она любит его?.. Любой мог бы осуждать Опимию, порицать – любой, но не он!.. И потом Опимия была такой прекрасной, такой жаркой, экспансивной… В ее поцелуях сокрыто столько сладострастия, столько небесного экстаза… что он не владеет своей душой, у него не хватает сил… нет… в конце концов он чувствует, что не может, ну, никак не может пропустить условленное свидание с нею…

«Скорее… вот… он сделает так… Этой ночью он будет с Опимией… и попытается убедить ее, чтобы она перестала тешить себя быстротечными снами, преступными опьянениями, толкающими на святотатство и на самое ужасное наказание, какое только может изобрести человеческий гнев. Да… он решился… Он пойдет… но в последний раз, и… да… он решил… так он и поступит…»

Так он и поступил, но от того, что он наобещал сам себе, ничего не осталось. И вот его жизнь превратилась в постоянную борьбу, и оттого он сделался задумчивым, печальным, насупленным. Его охватывали чары, которые осуждал разум; он знал верную дорогу, но не мог пойти по ней; в одно и то же время он хотел и не хотел; и среди всех этих колебаний он чувствовал, хотя и не смел себе в этом признаться, что у Флоронии он любил душевную красоту, тогда как в Опимии – красоту форм, что одна похитила его душу, тогда как другая опьяняла его чувства; одна любила глубоко, другая – пылко; чувства одной были благороднее, в другой по-юношески кипели страсти.

И такая борьба противоположных чувств и порывов происходила в них до того самого дня, когда Кантилию надо было ехать в Апулию, к своему легиону, в который он записался добровольно (так как был благородным и беспредельно преданным родине гражданином), присоединиться к своей когорте, однако он все откладывал да откладывал отъезд и собрался в дорогу только в первые дни мая.

В лагере мысли его метались между флоронией и Опимией. Вернувшись в Рим с упомянутым письмом консула Варрона, Кантилий, не задумываясь, хотя и не желая этого, увлеченный, так сказать, ходом событий, возобновил прежнюю жизнь.

Тем временем Флоронию постигла беда.

С конца мая она заметила в себе серьезные перемены: сначала она тешила себя надеждой, что обманулась, потом сомневалась, не верила фактам, все еще надеялась… пока окончательно не убедилась…

Она должна была стать матерью.

Это ужасное открытие, эта жуткая действительность ввергли ее в неописуемую тревогу.

Вскоре Флорония уже не сможет прятать свое падение: ее раскроют, осудят и заживо закопают!..

При этой мысли она задрожала всем телом, холод пробежал по сосудам, волосы на голове зашевелились, холодный пот выступил на лбу… и она упала в обморок. И тем не менее, впав в отчаянье, потерявшись в лабиринте безумных планов, бессмысленных дум, в том железном круге, сжимавшем ее судьбу, несчастная все еще надеялась.

На что надеялась?.. На кого надеялась?.. Она и сама не знала… Но Флорония чувствовала необходимость надежды, чтобы не размозжить себе голову об одну из колонн храма.

Кантилий уже десять дней, как вернулся, она видела его уже пять или шесть раз, она в душе готовилась открыть ему свое состояние… но не осмелилась это сделать. Наконец, вечером семнадцатого августа она решилась заговорить об этом и сказала.

Незадолго до полуночи Флорония беседовала с Луцием и, преодолев боязнь, сомнения, колебания, она в конце концов доверила ему тайну, от которой прежде времени поблекла ее красота, от которой безнадежно мучилась ее душа, от которой она гибла во цвете лет.