Военный совет продолжался долго. Неописанно было любопытство узнать об его решении. Наконец, во мраке вечера, отворились двери избы, занятой Фельдмаршалом. Один за другим начали выходить оттуда Генералы, и мало-помалу, сперва шепотом, разгласилось намерение Кутузова оставить Москву. Из памяти очевидцев никогда не изгладится скорбь, овладевшая сердцами. Стыдно было глядеть друг на друга. С Москвой сопряжены были понятия о славе, достоинстве, даже самобытности Отечества. Отдача ее врагам казалась сознанием в бессилии защищать Россию. Продолжительное отступление от границ, неразлучные с ним трудности, кровопролитные сражения в течение трех месяцев, пылавшие, преданные на расхищение врагов города и селения, – все это были жертвы тяжкие, но жертвы, принесенные, мнилось, для сохранения Москвы, а не для потери ее. Чем сильнее были надежды, что под ее стенами судьба определила разведаться с нахлынувшей на нас Европой, тем поразительнее была весть о несовершившихся общих ожиданиях, удалении часа кровавой расплаты. Казалось, что с оставлением Москвы исчезла та определительная цель, для которой вели войну, настежь растворялись двери в Отечество, и Россия падала, сокрушалась под ударами ожесточенных врагов. После того понятны будут слезы, засверкавшие на глазах многих, когда узнали, что Кутузов не принимает сражения под Москвой. Чувство брало верх над рассудком.По окончании совета Фельдмаршал остался один. Он ходил взад и вперед по избе, когда вошел к нему офицер, находившийся при нем 20 лет безотлучно (Полковник Шнейдер). Пользуясь правом свободного с ним разговора, он старался рассеять его и заводил речь о разных предметах. Слова его оставались без ответа. «Где же мы остановимся?» – спросил он наконец. Будто пробужденный вопросом, Фельдмаршал подошел к столу, сильно ударил об него и сказал с жаром: «Это мое дело; но уж доведу я проклятых Французов, как в прошлом году Турок, до того, что они будут есть лошадиное мясо!» Недолго продолжалось волнение Фельдмаршала. Он скоро успокоился и приказал: 1) Обозам тотчас идти на Рязанскую дорогу; за ними, после полуночи, артиллерии; потом пехоте и коннице. 2) Милорадовичу, по возможности, удерживать неприятеля, чтобы армия успела пройти через Москву, и 3) Винценгероде идти с отрядом на Ярославскую дорогу. Потом призвал он Генерал-Интенданта Ланского и сказал ему: «Распорядись продовольствием». – «Но куда мы идем?» – спросил Ланской. «На Рязанскую дорогу». – «Трудно подвезти туда запасы; они все около Калуги». – «А разве у Рязани ничего нет?» – спросил Фельдмаршал. «Прикажете, так будет, – отвечал Ланской, – но жаль, если продовольствие погибнет или не дойдет до нас». – «Подумаю, – сказал Князь Кутузов, – а ты приди ко мне завтра, когда мы приедем на место» [300] . К обстоятельству, что Князь Кутузов не велел перевозить продовольствия на Рязанскую дорогу, куда первоначально выступал, можно отнести, что он уже имел мысль бокового движения, произведенного потом на Калужскую дорогу, куда после Бородина, 29 Августа, велел направлять хлебные запасы. Тогда же Князь Кутузов известил Графа Ростопчина, что оставляет Москву, о чем до тех пор таил от него. Во всю ночь Князь Кутузов был чрезвычайно печален и, по свидетельству самого доверенного и любимого им офицера (Кайсарова), несколько раз горько плакал.
О состоянии Москвы
В Москве не знали еще о произнесенном над ней приговоре, не воображали, чтобы Русское войско могло не сразиться за матерь городов Русских, не искупить ее кровью или не погрести себя под ее развалинами. Но прежде нежели представим, в каком состоянии застала Москву весть о ее горькой участи, опишем дни, предшествовавшие ее пленению.