Опиум интеллектуалов

Так впадают в ошибку, которую Маркс имел своей окончательной заслугой разоблачить: осуждать общества за их идеологию, а не за то, что они делают для людей. «Это окончательная заслуга марксизма и прогресс западного сознания, научившегося сталкивать идеи с социальной деятельностью, которую они должны были активизировать, нашу перспективу с перспективой нашего ближнего, нашу мораль и нашу политику». Лучше не скажешь… Но почему революционеры отказались от такого столкновения?

Процессы и признания

Крупные процессы, которые прошли в 1936–1938 годах по обвинению соратников Ленина и которые воспроизводились в государствах-сателлитах со времени раскола Тито, показались многим обозревателям символом империи сталинизма. Сравнимые с процессами инквизиции, они выявляли правоверность, разоблачая еретиков. В этой исторической действенной религии правоверность касается интерпретации событий прошлого и будущего, а ереси сливаются с политическими уклонами, нарушениями дисциплины или ошибками в поведении. А поскольку в религии нет частной жизни, чистота души и добрые намерения, все отклонения от правого дела – это ересь и в то же время раскольничество.

Эти процессы, что бы о них ни говорили, не были тайными. От многочисленных свидетелей нам известно, каким образом добивались признаний. Физик Вайсберг, участник польского сопротивления Стипольский, американский инженер Воглер среди всех прочих составили подробный доклад о своих приключениях. Они описали методы, которыми во время большой чистки 1936–1937 годов, а также в Москву к концу войны, в Будапешт при венгерской народной демократии, привезли коммунистов или не-коммунистов признаваться в преступлениях, которых те не совершали. Эти преступления были иногда чистой выдумкой, а иногда преступной оценкой действительных поступков, но сами по себе их исполнители были невиновными.

Методы признаний не предполагали у обвиняемых даже смутного чувства вины, солидарности с системой между следователями и виновными. Техника выбивания признаний применялась к не-большевикам, социалистам-революционерам или к иностранным инженерам, а потом уже к оппозиционерам, впавшим в немилость. Она первоначально объяснялась обычными принципами своевременности. Хотели убедить массы, что соперничающие партии состояли из людей без стыда и совести, которые не останавливались ни перед чем, чтобы удовлетворить свою ненависть или амбиции. Хотели убедить людей в том, что капиталистические силы устраивают заговоры против родины трудящихся, что трудности социалистического строительства происходят из-за врагов и их злодеяний. Не одно советское правительство искало козлов отпущения, а все народы, находившиеся в трудной ситуации или испытавшие поражение, кричали о предательстве. Признание – большое достижение этой многовековой практики; жертва, на которую должен переноситься гнев толпы, сама признает справедливость наказания, в котором ее обвиняют.

Это объяснение не является исключением в случаях Зиновьева, Каменева, Бухарина. Дело революции и родины больше не отделяется от соратников Сталина с того момента, как вчерашние герои признаются, что они устраивали заговоры против партии, готовили или совершали саботаж или террористический акт и, наконец, налаживали отношения с полицией Третьего рейха. Все процессы содержали такие объяснения с видимой целью необходимости правительственной пропаганды. Средства, которыми добиваются признаний, аналогичны в различных случаях, но применительно к отдельной личности осуждаемых они бывают то более психологическими, то более физическими. Ничто не запрещает научно дозировать угрозы и обещания. Самые утонченные пытки возвращаются к элементарным принципам: Искусство просто, все дело в исполнении.

Но почему на Западе столько умствований по этому поводу? Оставляя в стороне цель чисток советского режима, к размышлениям приводят две темы. Не было ли у прокуроров, как у средневековых инквизиторов, чувства необходимости привести признание к правде даже в том случае, если они применяли жестокие методы? А эта правда, не отражала ли она «сюрреальность» происходящего, если приводимые факты не были верными? С другой стороны, не испытывали ли обвиняемые чувства виновности не в буквальном смысле, когда Бухарин мог бы готовить убийство Ленина, а Зиновьев принимал представителей гестапо, но в более тонком смысле, когда оппозиция была бы на самом деле предательством как и в представлении суда, так и в представлении обвиняемого?

Мы не будем анализировать психологию старых большевиков, распутывать то, что было сделано по принуждению, с ощущением больной совести, даже при желании последний раз послужить партии (в духе японских камикадзе). Нам важно обнаружить на этом особом примере двусмысленность неуловимой правоверности и революционного идеализма, представление исторического мира, общего для людей церкви, верующих людей и источник их похожих ошибок.