Опиум интеллектуалов

Правоверный сталинист – это тот, кто верил бы каждому слову свидетелей обвинения или самому обвинительному процессу? И существует ли такой сталинист? На самом верху властной иерархии его, конечно, нет. Сам Сталин, его соратники, судьи знают о том, что представляют собой признания, знают о сфабрикованных фактах. Члены партии, имеющие опыт чисток, присутствовавшие при создании дела против них самих или их друзей, с трудом сохраняют иллюзии по поводу правдоподобности этих россказней, которые взаимно подкрепляются, но не содержат истинных доказательств. Приведенные факты, скорее, способны вызвать скептицизм: странные террористы, которые создавали центры, но не совершали покушений, саботажники, которые руководили целыми отраслями экономики, а действовали по типу партизан. Можно ли поверить, что средний русский человек, не большевик, но признающий существующую власть, принимает за чистую монету этот детектив? Признаёт ли он по очереди, что кремлевские врачи – это убийцы в белых халатах, потому что они были несправедливо заподозрены? Нельзя исключить такой легковерности – она наблюдается и у некоторых французов. Я сомневаюсь, правда, что это распространенное явление. А ведь методы процессов маловразумительные. Если русские верят признаниям, они действительно способны поверить во что угодно. Бесполезно даже трудиться, чтобы переубедить их.

В любом случае правоверность не означает, что признания принимаются за истину: согласно такому определению, сам Сталин не является правоверным, а те, кто имеет доступ к секретным истинам, тоже исключаются из числа верующих. И чтобы не впадать в чистый цинизм, приближенные к партии круги должны прибегать к толкованиям, аналогичным «Делу Тулаева» Виктора Сержа, М. Кестлера, в разработанной и популяризируемой книге «Нуль и Бесконечность»[54]. Господин Мерло-Понти выразил это на языке феноменологии и экзистенциализма в «Гуманизме и Терроре», сурово критикуя Кестлера[55].

Принципы такой интерпретации просты: суд прав, считая оппозиционера предателем; после своего поражения оппозиционер может признать правоту своего соперника, победителя. Рассуждение, которое приводит к первому суждению, таково, что все революционеры неизбежно приходят к периодам сильных потрясений. Но тот, кто отделяется от партии и от человека, воплощающего дело, переходит в другой лагерь и работает на контрреволюцию. Бухарин, протестуя против аграрной коллективизации, представлял свои доводы крестьянам, которые отказывались вступать в колхозы, он помогал тем, кто саботировал программу правительства и, по сути, объединился с врагами, которые из-за рубежа пытаются ослабить родину революции. Логика оппозиции привела ее к защите и реставрации капитализма в деревне. Она действовала так, как если бы примкнула к лагерю контрреволюционеров, поскольку требовала от политиков учитывать их действия, а не намерения, она объективно предала партию и тем самым социализм. Этот метод, называемый «последовательностью доказательств», большевики использовали тем более охотно, что среди революционеров они выделялись культом партии. Абсолютная ценность, приписываемая последней цели, бесклассовому обществу, связывается с партией. Отделиться от нее и на словах и на деле, но не в намерениях – значит совершить непростительную ошибку.

При этом рассуждении соратник Ленина, который вступал в борьбу фракций, неспособен искренне соглашаться. Он, может быть, продолжает думать, что коллективизацию можно было бы провести по-другому, но у него больше нет платформы, нет перспективы. Между партией и ее действительным направлением становится невозможным никакое различие. Если только не пересмотреть всю систему мышления – последовательность доказательств, которая идет от социализма к Сталину, проходя через пролетариат и партии, – значит, надо согласиться с приговором истории, который решил вопрос в пользу того, которого он продолжает ненавидеть в самой глубине своей души. «Капитулируя», он, может быть, не ощущал, что отрекается от своего достоинства или что уступил из-за слабости. Ведь нет внутренней жизни, нет божественного суда, нет истории без революции и нет революции вне пролетариата, вооруженного партией, как нет больше партии вне сталинского направления. Отвергая свою оппозицию, не остается ли революционер, по сути, верен своему прошлому?

Эта ловкая интерпретация, на которой можно легко создавать множество вариаций, по сути своей, общая и для людей церкви и людей веры: и чем же они отличаются? Я отмечаю здесь три основных различия.