Опиум интеллектуалов

Что бы ни думал об этом философ, но возмущение вызывает не то, что он выражает на экзистенциально-феноменологическом языке старых формул революционных или террористических сект: кто не с нами, тот против нас, любая оппозиция – предатель, малейшее отклонение ведет в лагерь противников. Из-за этого считается нормальным продолжать террор именно с того момента, когда система мышления, присвоенная обладателями власти, завершается угнетением побежденных и восхвалением победителей. С тех пор как тот, кто «пишет» историю, становится одновременно и генеральным секретарем партии, и шефом полиции, исчезает и благородство борьбы, и риск. Владеющие властью хотят быть в то же время и глашатаями истины. На место революционного террора устанавливается цезарепапизм (правление, при котором глава государства выступает и главой церкви. – Прим. перев.): в этой бездушной религии оппозиционеры действительно становятся худшими еретиками, чем преступники[57].

Было признано, что в период революции обвиняемым отказывали в гарантиях, которые им были бы предоставлены в нормальные эпохи. Понятно, что Робеспьер устранил Дантона, а потом был устранен сам и что в обоих случаях чрезвычайные трибуналы привлекают к суду волю фракции. Юридическое оформление принятия решений вне судебных залов, мне кажется, отвечает озабоченности поддержать видимость непрерывности закона в процессе продолжающихся государственных потрясений. Трибуналы времен освобождения Франции были вынуждены забыть, что правительство Виши в 1940–1941 годах было законным и, вероятно, легитимным. Для того чтобы Верховный суд смог толково судить маршала Петена, он должен был задним числом устранить законность режима Виши и пересмотреть, переквалифицировать действия маршала в историко-юридической системе победившего голлизма.

Бесспорно, законодательство занимается определенным распределением благ и власти. Но из этого не следует, что либеральная юстиция солидарна с капитализмом. И что его беззаконие компрометирует ее ценность. То, что философ называет либеральной юстицией, – это то правосудие, которое было выработано на протяжении веков, со строгим определением правонарушений, правом подозреваемых на защиту и законами, не имеющими обратной силы. При либеральных формах исчезает суть правосудия, а революционное правосудие – это карикатура на него. Может быть, стоит признать, что в некоторых случаях чрезвычайные трибуналы неизбежны, но не надо представлять методы чрезвычайного времени так, как если бы они являлись другим правосудием, на самом деле они – просто их отрицание.

Если существующее государство гордится революционным правосудием, значит, оно больше не оставляет в безопасности ни одну личность, а диалектика признаний открывает дорогу большой чистке, когда миллионы подозреваемых признаются в воображаемых преступлениях. Революция и террор вполне совместимы с гуманными намерениями; перманентная революция и террор возникли в системе правления, создавшей их. Цель коммунистического насилия менее важна, чем органическая, постоянная, тоталитарная воля, призванная насилием на службу не пролетариям, но людям партии, так сказать, привилегированным.

Этот образ мысли правоверных так же, как и идеалистов, приводит к вердикту истории. Стоит представить Троцкого на месте Сталина, и роли предателя и судьи поменялись бы. Внутри самой партии только событие решительно вмешивается между соперниками. Победитель утверждает, что он прав: пусть так, но почему философ поддерживает это притязание? Перенося ту же перспективу в целом на историю, не было ли возможным провести коллективизацию сельского хозяйства, избежав депортаций и голода? Тот, кто разоблачал в 1929 году последствия, с тех пор действительно происшедшие из-за метода, которым руководство партии готовилось воспользоваться, не опровергнут конечным успешным результатом операции, если только этим однажды не провозгласить для всех, что цена человеческого «успеха» не имеет значения[58].

В каждый момент времени возможно несколько прочтений в зависимости от намерений действующих лиц, от обстоятельств прошлого или же от последовательности событий. Если те, кто имеет право в политике, являются безучастными к намерениям действующих лиц, можно найти еще несколько прочтений, согласно которым передаются мыслью в момент решения или, что полностью противоположно, интерпретируют решение, исходя из отдаленных последствий, между тем уже реализованных. Значительный человек – это тот, кто сопротивляется суду будущего, которого он не знал. Но историк пренебрегает этикой своей профессии, если он неопределенно углубится в течение времени. Творение Бисмарка не было приговорено трагедией Третьего рейха.