Опоенные смертью

Он смотрел на неё расширенными глазами, глотал ртом воздух, пришептывал на разные лады её имя и пил. Пил по началу красное сухое, а потом, забывшись, заказал себе водку. Пил. А она говорила, говорила, и понимала, что сидит перед нею тот самый — кто в неё стрелял.

Юноша, присевший за соседний столик, поставил магнитофон на соседний стул и, включив его, взяв стакан водки, пил, опустив понуро голову. "Но я хочу быть с тобой! Я так хочу быть с тобой…" — тихо звучала песня. И Карагоз, совершенно обессиленный от переживаний своего прошлого, сопереживания Алине, той самой женщине, что казалась ему видением тогда… — впал в ритм посторонней песни, чуть покачивая понурой головой.

"Что же я делаю! Что же я делаю! Сижу здесь, пью вино, как краснокосыначная агитка тридцатых, режу правду матку тому, кто убил меня однажды, убил меня ту…"

И вдруг испытала неизъяснимое чувство благодарности к этому невменяемому по жизни типу. Невменяемому, потому что он не ведал, что творил на самом деле. Это же он! Нет не он, а он, как спусковой механизм сработал, дав ей иные старты. Он сам не понимал, что он натворил, и теперь прибывал в сентиментальном смятении.

Она на секунду застыла в своих мыслях, как вдруг мысли её лавинным потоком захлестнули: "… что я делаю! Что я вообще здесь делаю! Я же, как пошлый пассажир, севший в поезд, исповедующийся попутчику — прощаюсь… Прощаюсь с пейзажем, который оставляю навсегда. Но я же оставляю в нем Алешу! А он сейчас, не понимая, что все когда-нибудь кончается, сидит, запершись от всех, словно забившись в угол своего одиночества и умирает!…так же, как умирала когда-то я. Если я его не столкну сейчас с мертвой точки — я буду предателем самой себя"

— Да… — качал головою Карагоз, не решаясь признаться ей в том, что это был он, только был он тогда другой, стриженый под машинку, без усов, весь обветренный, промороженный… Да… Какой ты человек! Аля, Алечка, клянусь мамой, ты настоящий человек! Я все, все сделаю для тебя. Жемчугами озолочу. Ты у меня будешь на таких "мерсах" кататься!.. Хочешь, шубу тебе подарю?.. Дорогую самую!..

— Ты уж прости, но неужели ты не понимаешь, что не нужны мне все эти шмотки. Ты всю жизнь свою потратил на то, чтобы их иметь, и девок с барского плеча одаривать мечтал. Да вряд ли одаривал, когда даже было. А у меня все не о том. Понимаешь, мы с разных планет. И мы никогда не поймем друг друга, не смотря на всю эту примирительную демократию.

— Почему? Как это с разных планет?

— Потому. Время такое. Все смешалось, вроде, в одну единую кашу псевдоравенства. А на самом деле, на одной плоскости оказались и первобытные дикари, и шаманы, и комсомольцы, и проститутки, и гопники, и гении, и программисты, компьютерщики, и механические люди, и сибирские купцы, и эльфы… Ты знаешь, как сейчас молодежь разыгрывает в фэнтази Толкина, по его книгам?

Она говорила запальчиво, вроде вглядываясь в глаза собеседника, но в тоже время не замечая как вытягивается его лицо от удивления.

Живет часть молодежи игрой и ничего знать не хочет. Вот так-то — все философские обоснования демократии — что якобы мы равные, и якобы нет между нами границ, а на самом деле между всеми нами стены, огромные неприступные стены непонимания, из разных внутренних законов. Это… как тебе сказать, когда уток у ковров один и рисунок вроде бы один, да основа разная… плотность ее… Ты же не положишь на один прилавок…

И тут образ ковров, как символ трудной кропотливой работы, не просто рук, но и воображения, векового мыслительного процесса человечества, как символ глобального процесса, под который легко подделать современными технологиями нечто внешне похожее, но клееное, рассыпающиеся в течение десятилетий ни во что, застыл у неё перед глазами, как аллегория разницы внутренних людских основ. Она прервала свою пламенную речь на мгновение и продолжила, с сожалением:

— Да, что я тебе об этом говорю… Чушь!.. Ты же знаешь — кто ты. Ты же — вор. Обыкновенный квартирный вор. И плевать тебе на все философии, пусть живут и копят свое богатство, а ты вовремя придешь и экспроприируешь, мол, потому что обижен ты на жизнь. Потому что считаешь, что недодали тебе. Что общего между тобой и мной?.. Лишь случай свел… — сказала она не обидно, а искренне грустно.

— Аля, Алечка!.. Вор ли я, не вор. Да пусть и вор, но я же человек!..

— Человек человеку рознь.

— Пусть, — он глотнул залпом пол стакана водки, и опустил голову. Нет! — и голова его поднялась. Я тебе нужен! Я все для тебя сделаю. Все!

— Да знаю я цену ваших услуг!

— Нет! И приставать к тебе я не буду… если сама меня, как мужчину не захочешь, просто так сделаю, просто! Ты как сестра мне, сестра по душе, сердцем чую, мамой клянусь! Прости меня, прости. Я всю жизнь тебе переменю! Я за все и за всех счастливой тебя сделаю!..

— Конечно, прямо так и сделаешь… — грустно усмехнулась она. — Но если узнаешь, что у меня есть другой мужчина…

— Он любит тебя? Любит?! Если он тебе мозги пудрит, если он…

— Ну что… что тогда ты?

— Я приеду и все ему скажу, он не сможет… Я ему в глаза посмотрю!..