Опоенные смертью

— А в какой шикарной гостинице мы жили?! А какой у нас номер был?! Один балкон как зал для приемов! Такое же не всякий может себе позволить. Помнишь?

— Помнишь.

— Вот тебе и женское счастье.

Она отчужденно оглянулась на него. Он сидел перед ней на табуретке, в одних трусах, почесывал бороду… тучно вздыхал…

— … Зря волнуешься, — продолжал он, — вот врач сказал… что волновать тебя нельзя. Ходить с тобою надо по музеям, в театр… — и осекся, взглянув на неё по-бычьи. В упор. Но глаза его были прозрачны, словно не видели её саму, — …А ведь мы года три не были в театре, кис, не по работе твоей что б, а так, наслаждения ради… Позор!

Она смотрела на него, неожиданно неприятного, мучительного, безысходного, смотрела, как он болтает шлепанцем на ноге — и презирала его за это, словно за самое страшное падение, за это, ему привычное, движение. Мысли её путались — "Причем здесь музеи?.. Разойтись… Бежать! Бежать из всей этой жизни!" Но тут же сдержал страх за свою абсолютную несамостоятельность.

"Они делают людей никчемными". — Вспоминались ей слова ужасающей Надежды. Да, именно он превратил её, нормальную полноценную женщину — в совершенно никчемное существо. Он уверенный, что она существует для него, а он — для того чтобы развлекать её по своему желанию, занимать собой всю-всю без остатка, так словно ничего более на свете не существует. А ещё его мамочка!.. Какой она — Алина была до своего брака! Во что превратилась всего лишь к пятому году замужества!.. Пусть ей завидуют, те, что видят жизнь её снаружи. Но она, лично, теперь понимает, почему среди жен бизнесменов самый высокий процент самоубийств.

Кириллу же было не до рассуждений — он зарабатывал деньги. Как можно больше денег! Для этого постоянно находился в кругу своих дел и деловых партнеров. Он прятался от своих семейных проблем и конфликтов. Работа его, казалась ей, его тайным пьянством.

Только ей опоить себя, чем-то вне этой внутренней жизни, было нечем.

"Как можно считать себя приличными людьми — и не ходить два года в театр?!" — она усмехнулась, повторив про себя сказанное им. И поняла, насколько она вся иссякла, словно эхо идеи светлой, созидательной любви. А ей твердят про мумии музеев. Музеи… Музеи… Музеи и театры слились в единую подготавливающую к смерти службу, к уходу в небытие. Значит, вот через что надо проводить за руку умирающего — через ряд каменных изображений людей, называющихся скульптурами, барельефами, торсами, через людские лики, нарисованные на холсте, через пыльные портьеры, усаживать в кресло и, чтобы он видел то, как лицедеи, покрытые плотным гримом, изображают чувства той жизни, которая могла бы быть и его, но никогда уже не будет. Никогда. Показывать многозначительно чужую, в ничтожество сводя итог твоей. Только ступи, и тебя поведут, поведут в царство мертвых. А ведь она только то и делала на самом деле, что носилась по этим понтонам над Стиксом, писала о них… осмысляла… не чуя под собою мертвой воды.

— Ненавижу!! — прошептала она.

— Ты просто зажралась. Посмотри, как другие живут! Не живут, а побираются!

— Причем здесь другие? О чем ты! Ведь я же скоро умру!

Он не смог взглянуть в её полные отчаяния глаза, он отвернулся и вышел из кухни в ванну, из ванной прокричал: — А может быть, я завтра умру!.. Меня в любой момент могут убить. Или в аварию попаду! А ты здесь ноешь не понятно о чем. Живи, пока живешь! — и осекся. И попытался смягчить сказанное. — Ну… хочешь, завтра я пойду с тобой в Пушкинский музей, да хоть в эту чертову галерею Гельмана, хочешь?

— Да не об этом я! Ведь надо же что-то делать!..

— А все равно — ничего не поделаешь.

Ты не любишь меня, — прошептала как-то ночью мужу Алина.

Он ничего не сказал в ответ, лишь отвернулся к стене. И никто из них не понимал, почему они все ещё спали в одной постели.

Алина зашла в родной подъезд. Дверь привычно хлопнула за её спиною. Поднялась по ступенькам к лифту. Нажала кнопку. Двери распахнулись. Она нажала на кнопку своего двенадцатого этажа. Лифт тронулся вверх и вдруг поехал куда-то вбок, так, словно не было задней стены у шахты. Все быстрее и быстрее, с щемящей душу скоростью. И вдруг завис. Завис над пропастью. Сквозь щели дуло ветром сырого пространства. Она села на корточки на полу и, уткнувшись лицом в колени, поняла: бесполезно звать на помощь — никто не услышит. Никто не поможет. И будет она так висеть, быть может, целую вечность. И не дано измерить её, потому что минуты остановились. Остановились все часы во всем мире.

ГЛАВА 11

Все сон, — думала Алина, стирая постельное белье, изгаженное свекровью.

"Он опять гулял с ней по бульвару! Он опять с этой Жанной! Что ты молчишь?! Я бы это дело так не оставила…" — вновь зазвучал голос Натальи. "Все бесполезно. — Твердила про себя Алина, — Нет сил на сопротивление. Лучше закрыть на это глаза и ничего не знать. Бог с ним. Это его дело, его совести. Ведь и сама не святая.