Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Спрыгнув на берег, он быстрыми шагами направился по тропинке к дому. Девушки смотрели ему вслед, но он не видел их. Худой, изможденный человек с восковым лицом и погасшим взглядом пригласил его войти. Собака подняла уши торчком, но пропустила его, как старого знакомого. На веранде желто-зеленый попугай в клетке, качаясь вниз головой, проводил его изумленным взглядом. Он переступил порог комнаты и увидел ту самую — легкую, стройную. Ее большие глаза бесстрашно смотрели на него. Она не улыбалась, руки не протянулись навстречу, но он знал, что и она охвачена непонятным ожиданием. Длилась бесконечная минута — не узнавания, а скорее воспоминания.

— Это ты сказала «никогда»? — проговорил он хрипло. — Дева, ты будешь моей!

Потом он не мог понять, как снизошли к нему эти библейские слова, каким чудом свершился безошибочный выбор.

Она молчала, все так же без улыбки смотрела на него. По тому, как молча она глотала воздух, он догадался, что дыхания ей не хватало. И он обрадовался этому.

— Как тебя зовут? — спросил Гарибальди.

— Рибейра да Сильва.

— Ну, это оставь для священника, когда спросит перед алтарем. А я как буду тебя звать всю жизнь?

И она безбоязненно, точно завороженная, ответила:

— Меня зовут Анита.

Никто им не мешал.

Быстро темнело. Они слышали, как на палубе флагманского «Риу-Парду» горнист для всей флотилии играл отбой. Попугай на веранде мешал человеческие слова с нечеловеческим бульканьем. Потом и он умолк. Анита вышла, чтобы принести вина, налила полную кружку, он выпил, она еще налила.

Он отставил кружку в сторону.

— Свою бочку я уже выпил до дна.

— Это хорошо.

Гарибальди повернул ее голову и сильно поцеловал в губы.

— А это плохо, — сказала она, продышавшись.

Он рассмеялся. Он не узнавал самого себя — это кто-то другой смеется, отодвигает вино, целует.

— Откуда ты знаешь, что хорошо, что плохо?

— Хорошо то, что хорошо, — сказала Анита и вдруг обняла его за шею и стала гладить тонкими пальцами его затылок, то щекотное место за ухом, где рубец. Она как будто давно знала про этот рубец.

— Ты, верно, приняла меня за шкипера купеческого судна?

— Я знаю, кто ты. Я видела тебя в городе, в церкви. В час молебна, когда вы праздновали победу, ты стоял рядом с генералом Канабарро.

Теперь она совсем не казалась такой серьезной, сосредоточенной, как в первую минуту. Тогда был шок — шок любви. И вот он отпустил. Гарибальди чувствовал, что и он только что испытал похожее. Однажды он видел, как в конной атаке солдат с напрочь отсеченной рукой искал под конем свою шапку. Шапку ему нужно было найти, казалось, важнее руки и даже жизни. Это был шок.

— Хорошо то, что приятно, — повторила Анита и уткнулась лицом в его ладони и рассмеялась ему в ладони так по-детски звонко-весело, что он задохнулся от блаженства слышать такое, знать, что это твое, уже несомненно навсегда твое.

Они долго сидели в темной комнате. Никто им не мешал. Окна не закрыли, забыли закрыть. Налетели жуки и бабочки. Они громкие, эти жуки, огромные, эти бабочки. И одна, с ладонь величиной, какой он никогда не видел, села на колени Аниты. Крылья напряженно торчали, но не шевелились. Молодой месяц стоял высоко в окне, и можно было рассмотреть даже траурную тень от крыльев… Анита расставила руки над бабочкой, точно держала невидимый моток пряжи. Рассматривала бабочку с суеверной радостью, будто она возвещала удачу всей жизни. Счастье. Судьбу.

И когда влюбленные умолкли, жуки и бабочки долго не могли уснуть. Шумен был их слепой полет, легки прикосновения…

Анита была смугла и темноброва, как всякая бразильянка, черные волосы падали на глаза. Но была она еще смугла и тем сельским румяно-золотистым загаром, какой, кажется, вбирает в себя лучащийся жар всех спелых яблок, собранных в корзины, и придает особую красоту здоровья девушкам, работающим осенью на сборе плодов. Гарибальди оценил оттенок этого румянца, когда однажды подсмотрел за нишей пышных волос маленькие красивые уши — они не загорели и были хоть и смуглы, а все-таки светлее лица. Это открытие доставило ему радость сладостного занятия: двумя ладонями он захватывал ее красивые волосы на затылке и так поворачивал ее лицо вправо и влево, чтобы дать ушам загореть.

Она рассказывала о своей жизни, и то лишь о детстве, какой она была маленькой, совсем ребенком, и верила, что дядя Лоренцо посадил на ночь во флакончик от духов гром и молнию, чтобы Анита уснула, не боясь надвинувшейся с океана грозы. И она верила и просила, чтобы нечаянно кто-то не открыл флакончик.

— И ты знаешь, — торопливо рассказывала она, — я даже представляла цвет молнии: он был золотой, а гром клубился, точно облако. И я беспокоилась, что могут испугаться соседи — они-то ведь не знают! А мать смеялась: нет, эта молния ручная, как белочка.

Анита уговорила его не уходить, дезертировать до утра. Он остался. И за это получил в подарок куйю — чашу, отделанную серебром, а проще сказать, маленькую круглую тыкву, в которой удобно заваривать матэ, а потом тянуть через деревянную трубочку. И в шалаше он в первый раз пил матэ из своей куйи, с которой потом не расставался.