Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

И она стала напевать простонародный романс о графе Гонсалесе, о том, как он приехал в гости к королю Леона. Он въехал в королевский двор на белом арабском коне, держа на руке кречета. И так понравились королю и конь, и кречет, что граф решил подарить ему, но король из гордости хотел заплатить. Тогда Гонсалес уступил за совсем дешевую цену. Повелитель обиделся, а граф, смеясь, согласился добавить к договору, что за каждый просроченный день уплаты цена удваивается. Король, конечно, решил подольше не расплачиваться, чтобы довести свой долг до настоящей цены, но граф уехал, а король забыл. И вот вернулся граф много лет спустя и напомнил о долге. Но уже всей королевской казны, всех сокровищ короны, даже всех драгоценностей мира не могло бы хватить, чтобы рассчитаться. Тогда Фернан Гонсалес великодушно скостил королевский долг, а повелитель Леона даровал Кастилии независимость.

— Неужели ты никогда не слышал этого романса? — Анита была рада взять верх над капитаном и, видимо тут же припоминая полузабытые строки, даже без всякого лада и порядка, стала напевать:

…Солнце клонится к закату,
День прошел, сгустились тени.
К башне, где была графиня,
Направляются дуэньи.

Вдруг без всякого перехода от стихов к прозе она спросила:

— А мог бы ты ради меня лечь в гроб… со змеей о двух головах?

— Даже о тридцати трех! — расхохотался Гарибальди. — Только зачем же в гроб? Не будет ли там тесно? — Он был в восторге от того, что красавица бразильянка, его Анита, восемнадцати неполных лет, напевает ему старинные испанские романсы. Ее душевное изящество с каждым часом все больше потрясало его — откуда это у простой сельской девчонки? И он догадывался: от незащищенного сердца.

И был еще день и еще ночь на берегу.

Матросы делали свою работу вдвое усерднее, Григг, провожая друга на берег, шутливо цитировал из «Трактата о добровольном рабстве»: «…откуда взял бы он столько глаз… где он достал бы столько рук…» Смит скорбно смотрел в подзорную трубу.

А в это время то в пустынном доме с желто-зеленым попугаем на веранде, то в шалаше яблоневого сада, то на крутых тропах, ведущих к высокому холму Барра, Анита, шедшая впереди, вдруг останавливалась, чтобы взглянуть на него, иногда приказывала:

— Протяни руки! У тебя бахрома на рукавах! А еще капитан военного брига. Республиканский флаг на мачте! Ты знаешь, как я отлично штопаю, шью? Вот погляди! — Она закружилась, раздувая колоколом свою юбку. — Это мое шитье!

— Ты сможешь обштопать весь экипаж.

— И обшить!

— И все будут в юбках твоего покроя.

— О, в юбках тоже можно побеждать! Я буду твоя сольдадера. У нас в Южной Америке есть такие женщины. Они любят своего солдата, его одного, обстирывают его, ухаживают за ним, когда он ранен, а если судьба — умирают с ним на поле боя.

И был еще один день, последний перед отплытием. Он приплыл в лодке при шпаге, с распахнутой грудью и с пончо на руке и взбежал по тропе к дому. Теперь он видел, как девушки в саду машут ему, приветствуя его как возлюбленного их подруги или мужа — кто там разберет без священника. Собака бежала за ним по тропе и тихонько рычала. Попугай равнодушно повернулся спиной и нетерпеливо чесал коготком в ухе. А того хилого, грустного как не бывало. Может быть, ушел в город, в таверну?

Анита шила детскую распашонку.

— У нас будет мальчик, я так решила, — сказала она, откусывая нитку.

— Но еще рано думать об этом, — растерянно заметил Джузеппе.

— У тебя не хватает настойчивости, как у нашего президента, — сказала Анита. — Ты храбрый только до начала боя… А я… Как мы его назовем?

Гарибальди осторожно взял из ее пальцев иглу и вдруг стал целовать Аниту, смеяться, целовать и душить ее красивую высокую шею недошитой распашонкой.

— Как ты захочешь! Я буду искать имя для девочки, а ты для мальчика.

— Перестань, ну перестань! Задушил! Как зовут твоего отца?

— Не знаю, жив ли он. Его звали Доменико.

— Какое славное имя! У нас будет мальчишка. Ты слышал, как малыши громко пьют воду? Булькают с каждым глоточком. Булькают, почти стонут. И ты услышишь, как будет славно булькать наш Доменико.

— Может быть, дадим другое имя? Я немножко суеверен, давно нет вестей из Ниццы. Из мужских имен я больше всего люблю Менотти, потому что, когда был еще юнцом, вся Италия боготворила борца за свободу Менотти. Правда, красивое имя?

— Но еще лучше Джузеппе, — краснея, сказала Анита.

— Благодарю. Грацие!

Сжимая на груди ситцевый лоскуток, она прижалась к Джузеппе, к его широким плечам.

— Когда ты говоришь мне на родном языке «грацие», это выражение твоей радости. И я догадываюсь, какой ты добрый, великодушный, верный, ну, что еще… Когда ты говоришь «грацие», значит, ты счастлив со мной. Благодарю тебя, итальянец.