Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

— Экономическое возрождение нации, — говорил он, — никогда не может быть отделено от ее политического возрождения. Там, где нет общественной жизни, где дрябло национальное чувство, не может быть ни мощного аграрного хозяйства, ни могучей индустрии. Нация, которой воспрещено всякое участие в политической жизни, страна, в которой проявление общественной активности рассматривается как покушение на коренные устои государства и немедленно пресекается, — такая нация и такая страна никогда не смогут достичь ни материального благополучия, ни духовного расцвета. Никогда! Даже если законы будут справедливы, а администрация отечески заботлива к нуждам сограждан.

Гром аплодисментов заглушил его последние слова. Состоялось! Сенсация! И пусть сатанеет в бессильной ярости министр делла Маргарита, пытающийся отпугнуть публику от посещения этих собраний, как уже сделал в Модене герцог Франческо IV и в Риме папа Григорий XVI.

Слабая улыбка скользнула по лицу графа и утонула в одутловатых щеках. Он сделал предостерегающий жест и объявил перерыв до утра. Успех не должен быть слишком наглядным. Нужно суметь снискать успех у общества, но избежать опалы монарха.

Короткими ногами граф Камилло Бензо Кавур быстро просеменил, спускаясь с помоста, и толпа потянулась за ним.

В опустевшем зале гасили свечи, гулко раздавался надтреснутый голос престарелого помещика, задержавшегося по немощи в креслах и вопрошавшего своего управляющего:

— Но он ничего не сказал о хранении гуано! Как бороться с вонью?

Управляющий только развел руками:

— Боюсь, что об этом надо осведомиться у управляющего имением Кавура. Граф берет выше.

Глазки старика остро сверкнули. Он посмотрел на своего собеседника, стараясь угадать, что таится за его словами: сочувствие или бдительность, и, капризно оттопырив губу, промямлил:

— Это не наше дело. Распорядитесь подпиской на шпагу висельнику.

Выйдя на улицу, Кавур отпустил кучера и сел в экипаж графа Бальбо. Их ожидал холостяцкий ужин. Жена и дочь Бальбо уехали в Париж.

— Вы имели бешеный успех, — сказал Бальбо, усаживаясь рядом. — Как истосковались люди по живому слову.

— Сектаторы[1] из лагеря Мадзини считают, что люди истосковались по делу.

— Иногда я готов согласиться с этими безумцами.

Кавур выразительно поглядел на широкую спину кучера.

— Даже в Англии некоторые бредовые мысли высказываются в тесном кругу, без дам. За сигарами.

— Восхищен вашей предусмотрительностью. Но почему без дам?

— Низшая раса. Я не видел женщины, которая не поторопилась бы высказать чужие мысли или похвастать своей осведомленностью в вопросах государственной важности.

— Значит, в своих путешествиях по Франции и Англии вы не нашли ни одной Аспазии, способной оставить при себе ваши мысли?

— А я не искал. Аспазии существуют в воображении идеалистов. Да что там Аспазии! Даже Шарлотты не нашел. Между прочим, я так и не дочитал Вертера, хотя и пытался лет двенадцать назад.

Бальбо искоса посмотрел на Кавура. Невольно вспомнилась лафонтеновская басня про лисицу и виноград. В самом деле, стоит ли ему искать благосклонности современных Аспазий и Шарлотт? Ни одна не подарит, разве что из откровенной корысти, даже улыбку этому пышущему самодовольством человеку. И, испытав некоторое удовлетворение от этой мысли, заговорил совсем о другом.

— Знаете, ваша давняя статья в парижском журнале до сих пор волнует умы в нашем провинциальном Турине. Недавно молодой Лафарина цитировал мне наизусть целые абзацы. Что-то вроде того, что: «Каждому свое — философ и экономист в тиши своих кабинетов опровергнут заблуждения коммунизма, но их дело окажется бесплодным, если благородные люди не будут воплощать принципов христианского милосердия и действовать на сердца неимущих в то время, как наука будет убеждать их разум».

— Вы тоже почти безукоризненно цитируете, — рассмеялся Кавур, — только я не писал о «христианском» милосердии. Тут вас подвели собственные клерикальные пристрастия.

Автор «Надежды Италии» Чезаре Бальбо даже в мыслях не допускал критики догматов католической церкви и совершенно не скрывал своих клерикальных пристрастий. И он не посчитал замечание Кавура за ядовитую стрелу. Промолчал.

Дородный кучер вдруг оживился, подстегнул лошадей, резвым галопом въехал в глубь двора, и лошади, как вкопанные, остановились перед ступенями крыльца.

Кавур с легкостью, так часто присущей толстякам, выпрыгнул из экипажа. В ту же минуту из-за колонны к Бальбо метнулся высокий сутулый старик с непокрытой головой и начал с жаром нашептывать ему что-то на ухо, показывая глазами на Кавура. Граф отрицательно покачал головой и, отстранив старика, поднялся вслед за гостем по широким полукруглым ступеням.