Оползень

Бросив чемодан в парусиновом чехле, любовно сшитом руками Каси, Александр Николаевич открыл калитку сада, постоял, вглядываясь в деревья, выращенные его руками, вдыхая запах освеженной дождем земли и настоявшийся запах спелых плодов. Небо над садом было высоко и тихо. Белая полоска от самолета круто уходила вниз. Было в ней что-то зовущее, безнадежное и тревожащее. Он подумал, что хочет, не заходя в дом, снова сесть в самолет и отправиться обратно, добраться туда, где сухой теплый ветер на полынных полях, излучины узких рек под крылом, говор и смех мужчин, и шум драги и тусклые крупинки золота в мокрой породе на лотках.

Возвращаться раз за разом из очередной поездки ни с чем становилось все тяжелее.

Из дома вышла жена, сказала растерянно:

— Боже мой, ты? А Воля только что была у нас.

Александр Николаевич смотрел на ее лицо, на черную повязку с драконами. Сначала она ее не носила вовсе, потом стала надевать по праздникам, а теперь всегда, будто она стала частью ее спутанной с пролысинами прически.

Не здороваясь, будто виделись только вчера, он опустился на ступеньку крыльца.

— Все бесполезно, я стар, болен и беспомощен. Я не могу убедить их. Начальников столько, что один другого догоняет — они просто поднимают меня на смех: вы, говорят, товарищ, забыли, где бывали и где ваши аквамарины. У меня от этого хаос в голове делается.

Он подумал, что сын мог бы довести все до конца, понял бы и исправил его промахи. Но теперь он один, и никого после. И чувство неизвестно кем назначенного неотплатимого долга охватило его снова.

Евпраксия Ивановна, не утешая и не разубеждая его, смотрела с жалостью на его руки, свесившиеся с колен, некогда сильные и гладкие и так незаметно похудевшие, с лишней кожей.

— Пока я жив, это месторождение должно быть открыто, — повторил он. — Кроме Воли, я не встречал человека, который захотел бы узнать подробности моих объяснений. Я не получил ни одного слова одобрения. Впрочем, это даже можно понять: явился полоумный дед с дикой идеей… Но все непременно хотят узнать, почему это я через столько лет решил подать заявку, как будто тогда только они убедятся, что она серьезная. Все это тяжело и скучно.

…Потом настала ночь. Изредка что-то потрескивало в балках веранды; яблоки, срываясь с веток, стучали о тесовую крышу. Горел ночник. Кася пошла принести грелку. Александр Николаевич лежал в кровати и осматривал комнату заново, глазами вернувшегося после отлучки человека. У жены сохранилась привычка украшать жилище тканями, подушками, какими-то мелкими медальонами, развешанными по стенам. Он увидел, что все это давно превратилось в хлам: декоративные ткани стали просто тряпками; чехлы на подушках и креслах выцвели, истерлись; буфет почернел от старости. Все, что выручали из сада, тратилось на поездки. И не денег же он добивался! Пусть останется все так, как есть, но чтоб был смысл и оправдание прожитого.

— Я рад, что не застал Волю, — сказал Александр Николаевич. — Не хочу никого видеть.

— Она хорошая девочка. Ей орден дали.

Кася заботливо подоткнула одеяло.

— Вот как? — отозвался он. — Орден это хорошо.

Тени от круглых зубчатых листьев гераней заткали углы. Тикали парижские напольные часы — единственная ценная вещь в доме. Профиль Каси на подушке был слабо освещен сбоку: тонкий нос, высокий лоб, чистая, разгладившаяся линия губ.

— Мне очень жаль, — сказал он и опять замолчал. — Очень жаль, что так сложилось. Я бы хотел дать тебе больше, чем сумел в жизни.

— Самый большой дар, который можешь дать или получить от другого человека, это любовь, — сказала она, не поворачивая головы.

— Я любил тебя, — пробормотал он с усилием, потому что отвык от таких слов.

— Меня?.. Ты любил то, что хотел видеть во мне. А видеть ты хотел домашнюю кошку.

— Но, мадам! — слегка рассердился Александр Николаевич. — Зачем вы-то позволяли такое к себе отношение? И к чему, вообще? И теперь тем более!

— Да, да, ты прав, — торопливо согласилась она. — Прости меня.

Он заметил, что глаза ее наполняются слезами, и поспешил перевести разговор.

— Конечно, мы с Волей единомышленники, но снова передавать ей, что было со мной на этот раз, я не в силах. Пусть она уедет.

Евпраксия Ивановна села, стиснув ночную кофту руками на груди.

Они посмотрели друг на друга с внезапным пониманием своей беспомощности и зависимости друг от друга. То есть они знали это, каждый в отдельности, давно. Но — по отдельности. А это признание, прочитанное ими сейчас в глазах, все еще усугубило.

— Я тебя жалею, — сказала она и погладила его лоб. — Брось все это. Впервые тебя прошу.

Может быть, ему и хотелось бы, чтобы она продолжала настаивать, уговаривать его, может быть, он и согласился бы, уверив себя, что делает это ради нее, но слабость должна была проявить она, женщина.

Евпраксия Ивановна поняла его молчание по-своему.

— Боже мой, как ты честолюбив, — вздохнула она, откидываясь на подушки.