Оползень

— Кася, пока я жив… Дело даже не в камушках, — перебил он себя. — Главное — бериллий. Раньше мы ему цены не знали: сопутствующий минерал, и только. А сейчас… я не могу даже посвятить тебя в то, как это важно.

— Неужели не можешь? — иронически спросила она. — Ты что, владеешь государственной тайной?

Закрывшись одеялом до подбородка, он усмехнулся сам над собой: оказывается, до сих пор хотелось выглядеть в глазах жены значительным человеком.

— Ну, прилгнул для важности, — признался он, смеясь. — Ничем я не владею. Но теперь-то действительно цена бериллию другая. Бериллиевая руда нужна для авиации и ракетостроения, превосходный изолятор, плавится при тысяче семистах градусов.

— Так…

Они замолчали, слушая, как падают яблоки.

— А как ты объяснишь, почему столько лет молчал?

— Как будто это самое важное?

— Ты расскажешь про все превратности нашей судьбы?

— Ну, кому это надо? На суде я, что ли? Почему я должен об этом рассказывать? Ты-то еще за что казнишь меня?

Он приподнялся на локтях, подавляя бешенство. В висках у него застучало:

— Главное, я сам начинаю чувствовать себя тем, кем я кажусь им: слабым, каким-то навязчивым попрошайкой. Хотя я не прошу, а наоборот, сам предлагаю… Нет, я действительно прошу, я претендую на их понимание, доверие, участие, самый, как нынче говорят, дефицит. Люди видят не то, что есть на самом деле, а то, что хотят видеть. Впрочем, я очень понимаю, насколько уязвима моя позиция.

Он горячился, в глубине души чувствуя, что сгущает краски, тешит по-детски свою обиду, преувеличивает отчужденность последней встречи с Алексеем Федоровичем.

— Моя позиция не трагична. Она смешна — худшее, что может быть.

Разве она не хотела, чтобы он до сих пор был деятелен, уважаем и прочее? Разве она не понимала, что он способен заниматься делом более важным, чем любительское садоводство? Разве она не желала ему успеха, не верила в него? Но если жизнь тебя отшвыривает на обочину, зачем ты, старый и смешной, продолжаешь сражаться и доказывать вещи, которые тебе лично уже ничего не прибавят?

— Я хочу покоя, — сказала она.

Александр Николаевич отвернулся к стене.

— Ну, зачем тебе это? Скрывал, скрывал, и вдруг — нате!

Он помолчал, подавляя обиду.

— Прожили жизнь, и ты разучилась понимать меня. Странно… я никогда не спрашивал себя, любишь ли ты меня…

— Ты женился на мне, «спас» в самую тяжелую, может быть, самую страшную минуту…

Ее голос пресекся от настоящего гнева. Как он смеет сомневаться, что-то разрушать в том ее безупречном, безоблачном мире, каким виделось ей теперь ее прошлое! Как смеет он напоминать!

— Ты не могла никогда простить, что я был свидетелем твоего унижения, — догадался он.

Она устало закрыла глаза:

— Жизнь невозвратна, Саша. Вы совершенно правы, граф Марешан.

— Что?

Она не ответила.

Глава пятая

Мезенцев очень гордился своими собаками, но никому их не показывал, чтобы не сглазили. Только в знак особого доверия — Осколовым, когда они изредка заходили к нему.

— Как у вас пахнет ужасно! Просто прошибает!

Евпраксия Ивановна зажимала нос.

— Собачками? Действительно, кажется, припахивает немного. Но это ничего. Я привык.

— Да что, вы конуру им не можете построить? — усмехался в усы Александр Николаевич.

— Я строил. Строил! — сердился Мезенцев. — Сразу после войны пленные фашисты строили у меня конуру десять дней. Сколько хлеба одного поели!

— Десять дней конуру? Вот эту?

Евпраксия Ивановна звонко смеялась. Маленькие неприятности Мезенцева доставляли ей удовольствие.

— Я же понимаю, что «домик для собачки», как они называли, не строят десять дней. Я из одного сострадания их кормил, из милости к падшим, можно сказать. И что же? Первая же собачка, какую я поселил там, чуть не околела. Простудилась! Кашляет и кашляет. Ясно же, что у животного бронхит! Пришлось взять в дом. Я не могу доверять таким, с позволения сказать, строителям. Жулики! А между прочим, интеллигентные люди! Один врач, другой адвокат. А на поверку только хлеб трескать горазды.

— Конечно, вредители! А дорогие у вас собачки?

— Вы садитесь вот тут, на крылечке, — расцветал Мезенцев, забывая о фашистах, построивших столь некачественную конуру. — Вы постелите газетку, тут пыльно немного. А я вам сейчас выводку собачек сделаю.

И начинался парад одров. С разбитыми ногами, курчавыми хвостами, вихляясь в шагу, неизвестного племени псы волоклись на поводках, переругиваясь и норовя укусить друг друга.

— Тубо! Фу! — грозно кричал Мезенцев.

Собаки конфузились и останавливались посередине двора, удрученно расставив ноги.

— Они могли бы быть в голове ринга, если бы я их на выставки возил!

Благодарные за такие слова, псы глядели преданно, смирно мигали лысыми веками.

— Оброслость, мне кажется, немного есть? — вопросительно говорил Александр Николаевич, чтобы потешить Касю.

— Да что вы понимаете в оброслости? — взвивался Мезенцев. — Где вы ее видите? Вам просто нравится говорить мне одни неприятности!

Но не всегда он был нападающей стороной. Иногда Александр Николаевич выходил из себя.

Заглянет как-нибудь Мезенцев и скажет: