Оползень

Он спокойно и без удивления осознал сегодня, что он сущая развалина. Он вспомнил тот испуг и стыд, когда убедился, что потерял билет, и под нетерпеливыми взглядами служащих безуспешно выворачивал карманы. Какие-то некрасивые парни говорили ему сочувственно: «Эх, дед!» — и он, элегантный, седеющий, чувствовал себя жалким.

Он не хотел признаваться и самому себе, зачем решил остановиться здесь, в городе с позабытым названием Екатеринбург. Он думал о протяженности времени, жаждал войти в атмосферу прежних улиц, прежнего воздуха, прежних голосов. Он понимал всю нелепость этих желаний и, посмеиваясь над ними, сел бы в удобное такси и поехал бы посмотреть новый город, но потеря билета вдруг сделала все обыденно-скучным, необязательным, и он сердито передумал.

Уже стоя в очереди в кассу, он нашел свой билет на Читу, мелко сложенный и засунутый под крышку старинных карманных часов. Времени до отлета оставалось много, но он предпочел просидеть на скамейке, опираясь на толстую дорогую палку, не вступая ни с кем в разговоры.

Стюардессы все шли хорошенькие, оживленные, глядя прямо перед собой смелыми туманно-голубыми глазами. И он был  в н е  их улыбок, в н е  их радости, в н е  их жизни…

Он принялся рассматривать толпу туристов, на которых много было надето чего-то замшевого и навешано разной оптики. Резкий говор, фальшивое преувеличенное оживление, показная бодрость молодящихся стариков вызывала в Александре Николаевиче смутное беспокойство.

Они шли мимо длинных скамеек, на которых спали дети, положив головки на колени родителям. В этом крупном аэропорту совершались пересадки на Восточно-Сибирское, Западно-Сибирское, Дальневосточное направление. Многие из ожидающих читали, кто-то ел яичко, соря скорлупой на асфальт. Веснушчатый молодожен с торжественным лицом бегом нес из буфета румяную сдобу и надрезанный пакетик молока. Из-под зимней шапки, надетой набекрень, выбился и прыгал на ходу льняной чубик. Молодая, тоже в полузимней одежде, с теплым полушалком на плечах и с гребенкой на затылке, смущенно и доверчиво обрадовалась:

— Ой, булочка!

— Витушечка! — поправил муж. — А это вот молочко. Припивай молочком-то.

Александр Николаевич понял, что они откуда-то из глухих мест, где редко балуют себя городскими витушечками.

Молодая с любопытством взяла пакетик и, излишне давнув его, нечаянно пустила струю молока не в рот себе, а на мужа.

— Да что ж ты на меня-то прыщешь! — беззлобно вскричал он, отпрыгивая. — Вот этак, чай, надо. Из уголка тяни.

Он поправил ее руку, но молодая сама раскисла от смеха, опять сделала нерассчитанное движение, и — новый фонтанчик извергся из окончательно опустевшего пакета.

Сидевшие поблизости смеялись.

Веснушчатый поругал жену на ухо, она, оправдываясь, пошептала что-то, и он, получив в руку пятнадцать копеек, побежал за новой порцией молока.

Александр Николаевич смотрел на ее простодушное, уже сожженное весенним солнцем лицо, ее доброе выражение, на ее деревенскую плюшевую жакетку с присборенным воротником и ощутил такую кровную родную связь с этой девчонкой, со спящими на скамейках детьми, с теми, кто потихоньку закусывал тут домашней снедью, что его дрожью какою-то окатило, и сердце счастливо на один миг защемило. Распевно окающая катящаяся речь, неспешный жест, даже выражения глаз, как поведут ими, как усмехнутся. «Все до того мое, мои, я сам из этой плоти и одного с ними дыхания, — думал он. — Как я прожил жизнь и не знал, не понимал этого!»

Будто что-то, долго, тупо болевшее, разорвалось сейчас и горячо окинуло его изнутри, и он теперь кричал без слов кому-то, всем, не знающим его и не обращающим на него внимания, о нестерпимой своей любви.

Неизвестно откуда, из каких глубин всплыло воспоминание, как он мальчиком лет десяти шел по улице один, вдоль порядка домов, дул пыльный ветер, бросая мусор в глаза, и приходилось зажмуриваться. И он шел вслепь, зная, что ничто не грозит ему на пустынной улице. Вдруг неизвестно что, какая сила заставила его открыть глаза, и он с ужасом увидел, что уже занес ногу над вырытым, с еще не выведенным наружу срубом, колодцем. Сердце его подпрыгнуло, и он трясущейся ногой перешагнул — переволокся — перелетел через смертельную ямину. И от слабости, охватившей его, и от страха сел тут же на землю и заплакал.

С чем-то подобным он мог бы сравнить свое состояние, когда думал о том, как был близок когда-то к тому, чтоб расстаться с Россией и не возвращаться. И был бы жив Костя, и война прошла бы далеко, и наплевать было бы на мазаевский ключ и схороненные там аквамарины…

Но сейчас он твердо и ясно знал, что боль, которую он увез бы с собой, сгноила бы его там, и ничем ее не утишить и не изжить.

А толпа деятельных старцев-путешественников уже приближалась.

Одно женское лицо особенно остановило внимание Александра Николаевича, надвигающийся на него пристальный взгляд узких темных глаз.

Что-то словно толкнуло его. Он что-то спешил понять и не успевал.

Как в запыленном зеркале, в старом холеном лице проступили черты Оли, дочки Виктора Андреевича.