Оползень

«И всего-то?» Его тайна показалась ей незначительной. Неужели она могла повлиять на всю его жизнь? А не выдумывает он сам свои сложности? Живет какими-то смешными понятиями, воспринятыми в другом мире, и не так-то просто, видно, с ними расстаться. И объяснить ему что-либо трудно, не хочет он ничего понимать. Воля была еще достаточно молода, чтобы верить, будто человеку можно объяснить его собственную жизнь и от таких разъяснений ему станет легко и просто.

— Волнуетесь? — Она посмотрела на него с дружелюбной улыбкой, отчего на ее тугих щеках появились ямочки.

— Очень, Воля! — наконец признался он. — Ну, прощайте! Утвердят заявку, поедем с вами на море, кутить…

Она отошла к окну, потянулась всем плотным телом. Косые солнечные лучи подожгли ее волосы на висках, окрасили розовым длинные сильные руки.

Как любил он молодость и здоровье! Он не вполне понимал нынешних молодых, агрессивных и безыдеальных. Но если бы ему самому предстояло назвать свои идеалы, он бы смешался, спутался. Ему хотелось только быть среди них, громкоголосых, деятельных, здоровых.

— Вы никогда не рассказывали мне, что делали на войне? — вдруг произнес он то, что давно собирался спросить, только как-нибудь иначе.

— Бомбы подвешивала. Для этого нужны сильные руки.

Она не обернулась, и голос ее был скучно ровен.

— И все?

Он смотрел настороженно, взглядом заставляя ее говорить.

— Я раскрыл вам главное, что носил в себе, и вы… раскройте?.. Я хочу это знать… Я вынесу — вы не думайте! — вынесу теперь.

Она стала спиной к свету, и он плохо видел ее лицо.

Она поняла, о чем он спрашивает. Он хочет знать про Костю, подробности его гибели. Ну, нет! Если не тогда, не сразу, то и теперь нет.

Ему показалось, что она улыбается.

— У меня были сильные руки. Ведь я была чемпионкой области по гребле.

— Воля, скажите, я прошу вас, скажите…

— Еще нас учили стрелять. Из турельных пушек, из автоматов. Пистолетом я тоже владела неплохо.

Улыбка ее была чужой, неестественной.

— Мы трудно становились солдатами. Это легко понять, правда?.. Косы не хотели отрезать, пилотки носить. Рубашки нам выдавали такие, что мы их прозвали «мама, убей немца!».

— Воля!..

— Вы знаете, если по правде, трудней фронта было, когда учились. А почему? Есть хотелось всегда. Вечером, бывало, и говорим: девчонки, давайте спать, завтра завтракать пойдем.

Он попытался ее перебить:

— Это жестоко, Воля!

Она как будто не слышала.

— А замполит у нас был, это уже в эскадрилье, старый такой, он жалел нас, шутил с нами: кончится война, девчата, на курорты вас всех пошлем.

Голос все-таки сел у нее, сорвался.

— Хорошая была школа, хотя, конечно…

— И все? — повторил он.

— Наш полк был гвардейский…

— Да, гвардейский… Это я знаю. Я думал, что мы все-таки поговорим… Почему-то именно в этот раз и поговорим.

— Лошади готовы, Александр Николаевич.

— Да-да, я забыл. — Он тоже попытался улыбнуться. — Видите, забыл, зачем я здесь.

Они вышли во двор и пошли к изгороди, где были привязаны лошади.

— Александр Николаевич, у вас была сирень в саду?

— В каком саду? — рассеянно отозвался он. — Ах, у нас? Вырубили, — сказал он равнодушно. — А что?

— Так…

— Вырубили. Разрослась сильно.

— Ну, ладно.

Пестрые тени бежали по дальнему прошлогоднему жнивью. Синела на горизонте неровная гряда леса. Две сосны отделились от него и остановились на пологом склоне на опушке, как путники в нерешительности.

— Я пережил много войн, — сказал он, глядя на сосны. — Странно, да? И ни в одной не участвовал. В пятом году был мал, в четырнадцатом не привлекался, в гражданскую был в стороне, в Отечественную уже состарился. Может быть, это и ничего. Но иногда мне кажется, кто-то глядит на меня с какой-то горькой насмешкой. Кто это?.. Не знаю. Гражданские чувства, о которых с такой легкостью пишут газетчики и говорят политические ораторы, обычные люди испытывают как очень интимные. Но они есть и руководствуют нами. Поймите, мне трудно говорить об этом. Я боюсь быть высокопарным.

Они протянули друг другу руки. Лицо Воли Анфимовны погрубело и распустилось, глаза косили, рот был некрасиво сжат. Она не замечала, с какой силой тискает руку Осколова, и смотрела в сторону, не на него. Побелевший подбородок у нее отвердел. Она расстегнула ворот штормовки, как будто он мешал ей.

Они больше ничего не сказали друг другу, расстались молча, без пожелания удач и обещаний вернуться победителем.

Она долго стояла на краю поселка, вглядываясь в удалявшиеся фигуры. Тревожным, шевелящимся штрихом они вписались в привычный пейзаж среди травы на всхолмьях и худых лиственниц по краям блекло розовеющей песчаной дороги. Лошади и пятеро уходящих сделались мелкими от расстояния, как будто бесцветное небо у горизонта втягивало их в себя, лишая деталей, объема, сливая в одно неразличимое пятнышко.

«А свою-то я жизнь понимаю?» — подумала Воля.