Оползень

— Хотя старость — прекрасное время. Нечего бояться страданий — все пережито. Скажи мне сейчас: стань молодым и проживи тот год, когда хотел застрелиться от любви! Слуга покорный! А ведь были года и похуже, этот еще не самый плохой. Вообще, Воля, когда я думаю о своей жизни, я словно бы читаю роман без середины. Молодость… потом какой-то провал бесцветный, пустота. А ведь там и боли, и беды… Почему же — пустота? И то, что я делаю теперь, в сущности, попытка прожить наново, хотя я, кажется, начинаю понимать, что бесплодная попытка, самообман. Я бы хотел перечеркнуть собственную… — он не мог подыскать слова. — Я хотел бы уничтожить последствия своих прошлых поступков.

Воля не стала спрашивать: почему да какие поступки. Если кто и был достоин жалости в ее глазах, так это Осколов.

Он медлил уходить, все сомневался в чем-то, сторожился без видимых причин.

— А вы хорошо знаете этих рабочих, Воленька? Которых прислал мне в отряд не уважаемый мною главный инженер?

— Да нет же, они первый сезон. И зачем вы вообще спрашиваете об этом! Неужели у вас есть какие-то мысли на их счет? Так бросьте эти мысли! Неловко даже и говорить об этом!.. Вот вы и Алексею Федоровичу, выходит, не доверяете, а сами между тем хотите, чтобы он-то вам полностью верил! Как же так?

— Вы, сударыня, хоть и носите револьвер, а жизнь понимаете меньше моего. Мир старателей меня многому научил, — с самолюбивой брюзгливостью подчеркнул он.

— Господи, какой романтизм! — Воля встряхнула тяжелыми, до плеч волосами. — У вас представления какие-то допотопные. Но что-то в вас по-настоящему крепко сидит, признайтесь! По-моему, вы не подозреваете в коварстве одного только Тунгусова?

— А не шутите! Если хотите, это действительно так. С этим человеком странно связаны самые поворотные моменты моей судьбы.

Она проворно подлила ему чаю: все-таки баба не баба, а любопытство-то разбирало. Конечно, тут что-то есть, только не докопаться — что. Она терпеливо ждала, пока он задумчиво помешивал ложечкой в стакане.

Перед его глазами встала поляна среди елок, чадящий дымник, даже в горле знакомо запершило. Свой дом он увидел, и открытый патефон на табуретке, и Ивана, шепчущего о братстве и новом искушении.

…— Может, тебе не уезжать, а пойти нам да про ключ наш объявить? Тебя и простят.

— Ты уверен, что он наш? — с ударением спросил Александр Николаевич.

Тунгусов помешкал:

— Но ведь Мазаев про камушки не объявлял, значит, они наши.

— А если где-нибудь в управлении уже лежит его заявка, как я буду выглядеть? Тут аферист и там аферист.

— Мы докажем!

— Ты, что ль, будешь доказывать, моя правая рука?

— Иль я твоя рука? — польщенно спросил Иван. — Шутишь все…

Но про это Александр Николаевич не стал рассказывать Воле. Он скупо и профессионально изложил ей историю с искусственным внедрением золота на разведке в Липовом Логу и что Иван успел предупредить его, чтоб уезжал.

— Этот случай, Воля, вошел потом в учебник по разведке. Не читали «Курс разведочного дела» Васильева? Старая книжка. Открылось все, конечно. Я через много лет случайно прочитал, чуть не подпрыгнул! Мой случай описан. И теперь представьте мое положение, я чувствую, что Алексей Федорович как раз опасается с моей стороны такой же точно симуляции. Да он почти прямо сказал мне об этом!

— Но почему вы сами не стали мыть пробы? — спросила она. — Ведь это плутовство можно раскрыть.

— Но доказать, Воля, доказать трудно. Фокус был поставлен с совершенством. Ведь всегда можно говорить, что разведчик, в данном случае я, не соответствует своему назначению. Критиковать, как поставлена разведка, всего проще, чем организовать ее должным образом… А потом, была уже во мне какая-то внутренняя надломленность, неуверенность, даже растерянность. Сейчас в старости и то трудно говорить об этом прямо. А тогда тем более. Самому себе не хотелось сознаваться. Предпочел устраниться. Так-с!..

Ветер, задувая в окно, шевелил углы скатерти на столе, студил чай в стаканах. Одинокая оса, торопясь, доедала остатки сметаны с малиновым соком. Александр Николаевич и Воля, задумавшись, пристально наблюдали ее работу.

— Только тобой, душа моя, измеряю я времена, — медленно произнес Осколов. — Что-то такое повернулось во мне, что пошел я отматывать клубок обратно. Зачем? Цель мне известна, пожалуй, не более, чем вот этой насекомой.

Воля хотела сказать свое обычное, что это, мол, все заумь и жизнь проста, но промолчала. Обоим стало слегка неловко, как бывает, когда наговоришь лишнего.

— А Тунгусов-то как про это узнал?

— Разве такие вещи рассказывают? Тут хочешь верь, не хочешь — не верь. Так. Я его всю жизнь считал благодетелем и спасителем. Хотя вдуматься, может быть, он говорил тогда наивные вещи? Спровадить просто меня хотел? Зачем?.. — Про себя Александр Николаевич знал зачем, подозревал, что распадок с аквамаринами долго не давал Ивану покоя. — А может, сам замешан был как-то? А меня пожалел? О Воля, тут ведь страсть!

— Это вы мне-то говорите! — усмехнулась Воля.

Они поднялись из-за стола.