Оползень

— Чего? — встрепенулся Осколов.

— Ну, ее…

— А-а, вот ты о чем! — Александр Николаевич чуть усмехнулся. — Боюсь, конечно. Побаиваюсь, как все. Как это произойдет, когда она явится? Это ведь трудно происходит, как думаешь?

— Конечно, нешто легко! — со знанием дела подтвердил Иван. — Даже когда на время душа с телом расстается, если, к примеру, контузия, и то как томно делается!.. Она была у меня… Как бы раздирает всего. Чего у меня только не было!.. А в себя возвращаться еще тяжельше. Шум получается, и скрозь него не проткнешься. Уйти, я считаю, легче, чем возвращаться. Ну, а чтоб не возвращаться совсем никогда, тогда уж не знаю как…

— Я бы не хотел жить дольше отпущенного, — сказал Осколов. — Некоторые, слыхал, мечтают о бессмертии. Из любопытства больше, думаю. Я — нет. Сейчас одинок, а что будет, когда не останется ни одного человека, который знал бы тебя молодым?

Тунгусов закурил:

— А я так думаю, жить надо прошше, сызмалу и до старости. Здоровше будешь. Вот день совершается, ребятки бегают. Это и есть радость.

— Да, да, ты прав: наш возраст — время не суда, а милости, не сведения счетов, а прощения друг другу. Его и хочу заслужить у тех, перед кем виноват.

Он хотел сказать «виноват» в широком, общем смысле, но Тунгусов понял его по-своему.

— А перед кем ты виноват, Александр Николаевич? — спросил он, с осторожным намеком заглядывая ему в глаза. — Неш, передо мной одним? Чивера у меня до-олго была на бороде, веред то есть.

— Нет, Иван, ты, похоже, прощать не умеешь. Великодушие свое объявил, жизнь мне спас, а все равно не простил. Хотя сам же и виноват был в том, что случилось. Кто меня на грех-то подбивал, а? В соблазн вводил на лыжне-то?

— Рази? — удивился Иван. — Что же такого я тогда сказал? Может, я вообще пошутил?

— Вон как! — Александр Николаевич даже засмеялся. — Неожиданно ты вывел! Ай, шолмо шамане! — обругал он его по-бурятски. — Ладно, ты пошутил — я не понял. Закроем прения, — закончил он, подавляя вспыхнувший старый гнев.

— Ты меня шельмой обругал, — заговорил опять Тунгусов. — Я вот думаю: может хорошее с подлостью в человеке уживаться?

— Сколько хочешь! — быстро ответил, будто ждал этого вопроса, Александр Николаевич.

— Чего же ты тогда приехал ко мне, подлому-то? Честных, что ли, не нашел?

— А чего ж ты не прогнал меня теперь, коли такой обидчивый, а едешь со мной?

Тунгусов самолюбиво поджал старческие лиловые губы, глядя выцветшими глазками на берега.

— Рыск люблю. Всю жизнь я талан ловил. Да, видно, мой талан съел баран. Но рыск по сей день люблю, врать не стану. Любопытно мне, сильно любопытно: найдется талан все-таки иль нет?.. В остатний раз спытаю. Хотя он мне уже и ни к чему. Потому и поверил теперь, что найдем и все у нас сбудется. Я ведь не раз распадочек-то вспоминал, а пойти не смел — не мое. Знал, что не повезет: заплутаюсь иль еще беда какая приключится. Аюна тоже не советовала.

— Иль ты ей рассказывал?

— А как же? Все у нас с ней давно общее. Иль еще про это дерьмо скрывать буду?

— Как дерьмо? — удивился Осколов.

— Дерьмо и есть. Чего ж еще? Когда мне через него уже никакого проку не будет. Чего мне приложится, когда мне уже ничего не надо? — Он выговорил последнее даже и со злобой. — Заревет, что ли, во мне?.. А я тебе загадку загану: что острей железа и горячей огня, знаешь?

— Ну, что?

— Слово!.. А что врачует без всякой боли?

— Женьшень.

— Опять оно, слово! Вот почему я кажное твое слово помню и в строку ставлю. Ты мне не посторонний. Я говорил: как брат, — так оно и есть. Потому все помню и всему счет веду. На посторонних-то наплевать. Мало, что ль, меня костерили?

Иван отвернулся, будто лишнее сказал и уже жалел об этом.

Хотелось сказать ему что-нибудь утешающее, прощения, что ли, попросить за шельму-то?.. Александр Николаевич уже собрался это сделать, но тут звероватого вида парни, насторожившие его на корме, сейчас опять появились поблизости. Один из них однообразно и бедно подбрякивал на гитаре, пристально глядя в глаза другому, поющему. Казалось, он глядит так пристально, чтобы не встретиться глазами с пассажирами, сразу же привлеченными бряком и приблатненной самодеятельной песенкой, где незамысловатый подвыв заменял отсутствие мелодии у песни и голоса у певца. Певец, довольный собой и стесняющийся, тоже глядел в глаза гитаристу, и никуда больше. Оба они, уставившиеся друг на друга, были очень забавны.

Вдруг, перебивая это выступление, заполняя весь пароход и все пространство реки до берегов, вырвались звонкие, чистые голоса детей: «Доброе утро! Доброе утро!» — тянули они высоко и энергично.

— Что это, Иван? — вздрогнул Александр Николаевич.

— Хор с нами едет пионерский. Экскурсия. Сейчас спевка будет, а допрежь они распеваются, горлышки прочищают. Это ведь не как у нас на зорянке: сели — и готово, заревели!

«Доброе утро, зеленые берега! Доброе утро, веселая река! Доброе утро, лю-уди!»

Дети прочищали голоса на все лады, вызывая улыбки на лицах пассажиров.