Оползень

— И он тоже причиной был. Первый раз ехал в Читу, боялся, может, открытое открывать предлагаю? Нет, пропал он где-то. Так и не объявился. Не до того, поди, было. А тут жизнь-то перебираешь, перебираешь…

— Да, в этих сундуках много чего скоплено. — Иван постучал согнутым пальцем по седой голове. — Иной раз думаешь, лучше не шевелить.

— А что ж ты меня не спросишь ни про сына, ни про жену?

— Чего тебя спрашивать? — потупился Иван. — И так ясно. Евпраксия Ивановна стала старая. Это обыкновенное дело. А сын… иль я не знаю, что война была?.. Опять же видениев ты боишься…

Он сел рядом на скамейку и, обняв Александра Николаевича за плечи, уткнувшись лбом ему в висок, загудел горячо, невнятно, со слезой: «Мы Нерчинска не бои-имся, эх, со пути можно удрать».

— Баир не хочет войти в наш дом? — надменно спросила бурятка с крыльца.

— Молода еще встревать, когда мужчины разговаривают! — крикнул ей Иван.

Не усмехнувшись, бурятка молча принялась ставить самовар.

— Строго жену держишь? — нарочно спросил Александр Николаевич.

— У-у, строго, — поспешно согласился Иван. — Восточная женщина, знаешь, не то что наша. Она покорная. Можно даже сказать, забитая, — неуверенно прибавил он, помолчав.

«Охти мнешеньки!» — донеслось от самовара.

Иван с некоторой тревогой оглянулся на жену, погрозил ей пальцем. Загадочная улыбка наконец появилась у нее в углах прямого рта, а глаза оставались бесстрастными под бугристыми высокими подбровьями.

— Ты где же ночевать-то будешь? — озабоченно спросил Иван. — Нешто на сеновале?

— Лучше всего. И чай давай пить во дворе, пока комара нет.

Александр Николаевич начал примерно понимать расстановку сил в этом браке и что без согласия жены Иван ни на что не решится.

— Так и будешь все время на сеновале жить?

— Иль ты долго будешь собираться? — ответил вопросом Александр Николаевич.

Бурятка неслышно подошла, поставила на стол, врытый в землю, чашку с жирными желтыми сливками.

— Русский чай делаю?

— Делай русский, — разрешил Иван. — Я тут привык уже вареный с солью, с мускатом, — пояснил он, как бы извиняясь.

— Как думаешь, Аюна, старый друг будет мне верен? — спросил Александр Николаевич.

Она опустила глаза:

— Друг будет верен… если только тебе можно верить.

— Почему ты думаешь, что мне нельзя верить?

— А почему ты знаешь, что я думаю?

Вблизи кожа у нее была гладкая, без морщин, натянутая на скулах и на висках, жирновато поблескивающая. На непокрытой голове — тяжелый узел черных без седины волос, ступня длинная, подъемистая.

— Накрой стол, — сказала Аюна мужу.

Тот сейчас же пошел.

Гибкими, несколько плоскими пальцами бурятка потрогала узел волос, провела по щекам, пропустила сквозь пальцы длинные, видно, тяжелые подвески. Матовые черные прорези глаз глядели неотрывно в лицо Александру Николаевичу, будто хотели что-то угадать, выведать.

— Друг пойдет с тобой далеко… если только захочет. Нухэршни шамтай холо ошохо, — повторила она по-бурятски.

— Ты умна, как всякая восточная женщина, — сказал он, думая польстить ей.

— В моем роду есть русская кровь. Княжеская.

— Откуда это? — обидно усмехнулся он.

— Оттуда!

Аюна вскинула с вызовом большое лицо.

— Врет она, — протянул подошедший с чашками Иван, тоже усмехаясь.

— Есть кровь! — крикнула Аюна и топнула ногой в мягком расшитом сапоге. — Вашего князя Раевского!

Осколов с Тунгусовым переглянулись.

— Может, и есть? — пробормотал Иван. — Откуда я знаю?

— Он, когда жил в Забайкалье, на нашей женился. Его царь сослал… Мы, буряты, все помним. Это у русских память короткая.

— Видал, чего?

Иван проводил взглядом жену и с выражением некоторого превосходства повернулся к Осколову: понял, мол, кого я взял за себя?

— То-то она иной раз, как неук, на дыбы норовит! Ну, я ужо ей! Ишь, в разговор встревать вздумала, княгиня!

Александр Николаевич окончательно утвердился во мнении, что в задуманном деле без согласия Аюны не обойтись. По тому, как преувеличенно сердито говорил Иван, ясно было, что он у жены в полном повиновении и из него не выйдет.

Позы — большие сочные пельмени — она сготовила мастерски. Была также подана квашеная черемша и соленый омулек. Немного выпили. Ивану не терпелось хвастаться. Предметов для хвастовства у него было два: самовар и патефон. Но самовары у сибиряков сильно распространены, составляют необходимую принадлежность хозяйства, это не диковина. Патефон смотреть и слушать Александр Николаевич наотрез отказался. Тогда Иван велел жене принести свадебный подарок, какой он ей сделал тридцать лет назад, шкатулку устюжской работы — чернь по серебру: птицы и цветы среди листьев. Шкатулка открывалась со звоном. Со дна ее длинные пальцы Аюны с усилием достали малахитовые бусы, крупные, крупней вишни, а иные чуть ли не со сливу.

— Два кило, не меньше, — усмехнувшись, Аюна взвесила ожерелье на смуглой ладони.

— Фамильное небось? — спросил Александр Николаевич.

— Ты на шкатулку смотри! — перебил Иван.

Работа и в самом деле была хорошая, старинная. Это была единственная ценность, уцелевшая каким-то чудом после долгих мытарств Иванова рода.