Оползень

— Слушай, первыми насельниками в Сибири были жители северных городов: Тотьмы, Сольвычегодска, Великого Устюга — так мне еще бабка моя сказывала. Торговцы они были и промышленники. Мои, например, были промышленники.

— Кто? — гортанно спросила Аюна.

— Как же? А мельница?

— А стада бабушки Ханды? — в тон ему сказала Аюна.

— Из капиталистов мы с тобой происходим! — Иван с сокрушением покачал головой. — Иди, капиталистка, постели гостю на сеновале. А корешок для Евпраксии Ивановны, гизенг, я, между прочим, у ее отца достал, — сообщил он Александру Николаевичу, когда жена ушла в дом за одеялами.

Иван скоро задремал, облокотившись на стол, а хозяйка повела гостя через двор на сеновал, прикрывая свечу рукой.

— Гадзарчи нужен, а? — просительно сказал он, останавливаясь у двери.

— Гадзарчи не пойдет, товарищ пойдет, — сказала она, поднимая и приближая к нему свечу.

Где-то далеко мирно лаяли собаки, корова взмыкнула в соседнем хлеву. Из тьмы, освещенное сбоку желтоватым язычком свечи, реющим в ночном воздухе, смотрело на Александра Николаевича монгольское лицо. Тонкие ноздри трепетали, рот и щеки запали, что придавало лицу сладострастно беспамятное выражение. «Идолица», — подумал Александр Николаевич.

— Ну, да, я и говорю: товарищ, конечно же как товарищ.

Он отвел ее руку со свечой в сторону, ощутив холод широкого браслета на запястье.

Неожиданно Аюна дунула на огонь, и они оба остались в темноте. Слышно было, как тяжело и редко дышит женщина.

— Если только захочет! — наконец сказала она.

По ее молчанию во тьме, по последней фразе, как она ее трудно сказала, он понял, что она бешено самолюбива, властна и настойчива.

Наконец их глаза привыкли, и они снова увидели друг друга.

— Аюна, пусть он пойдет, прошу!

Он просил, как просил бы в юности о любви.

— Байярте! До свидания! — тихо сказала она на прощанье, блеснув в сумерках лезвиями узких глаз. — Приходи завтра. Он завтра решит, — подтвердила она, хотя он никуда не уходил от них.

— Дыгыл тогда подарю, — пошутил Александр Николаевич.

— Ой, врешь! — неожиданно звонко рассмеялась она, вынимая щепку из пробоя и открывая дверь сеновала. — Да на что мне твой халат? Я давно не ношу. Муж не велит.

Она с притворной скромностью склонила голову набок, слегка отворотясь, и на Александра Николаевича, как в полусне, повеяло давно исчезнувшей прелестью ее девических времен.

Глава девятая

Они взошли по трапу, может быть, того самого парохода, где шло когда-то развеселое последнее гулянье с Виктором Андреевичем. Теперь пароход-ветеран назывался «Богатырская застава». Как ветхий щеголь, он пытался еще сохранить прежний шик, был чистенький, подмазанный, но чувствовалось, что его плавания скоро закончатся.

С любопытством и затаенным волнением осматривал Александр Николаевич палубы, вглядываясь в лица, ловя разговоры, обрывки фраз.

Новенький гордо-счастливый лейтенант, едущий домой в отпуск и уже встретивший своих школьных друзей, бесшабашно-весело объяснял им:

— Военному какая жена нужна? Чтобы всем нравилась и иногда даже ему самому.

На корме подвыпившие деревенские, едущие, как видно, из гостей, пели, обнявшись, выводили с каким-то ожесточением, сосредоточенно: «На диком бреге Иртыша сидел Ярмак с объятай дума-ай!»

Рядом примостились молодые звероватого вида парни. Один говорил другому:

— Вот он скажет: у вас там мальчик есть, удавите его — и меня удавят.

Странно как-то жил мир вокруг. Александр Николаевич не успевал схватывать его меняющиеся оттенки, ему было уже трудно отличить шутку от серьеза, значительность от беспечности. Он чувствовал, что исчезает в нем внутренняя душевная гибкость, способность к быстрой реакции, появляется обидчивость, мнительность. Он как бы жил в разных ритмах с миром: тот все куда-то стремился, спешил, жадный до новизны, ему же хотелось всмотреться во что-то внутри себя, понять в жизни что-то основное — и замереть, поняв, и успокоиться.

На верхней палубе флиртовали двое.

— Я за ласку готов горы свернуть! — басил кавалер в кителе речника.

— Какие? — интересовалась его полноватая дамочка.

Александр Николаевич и Тунгусов, отыскав тень, опустились в плетеные кресла.

— Как жил-то эти годы, Александр Николаевич?

— Тихо, Иван, тихо. Смирился и жил.

— Тревогу в душе имею: не зря ли мы затеялись.

— Почему, Иван?

— Так…

В каюте, у окна которой они сидели, беседовали молодые женщины, с виду во всем всегда уверенные и обо всем с ходу имеющие мнение. Обсуждали отсутствующую третью.

— Нигде ее не печатают, любовник ее бросил. Но ее горе какое-то неискреннее. Кажется, она притворяется. Ну, вот не веришь ей!

— А разве он был любовник?

— А кто ж, по-твоему?

Александр Николаевич озирнулся на них с беспокойством.

— Не ворочаться же?.. Я это дело до конца доведу. Петрарка сказал: «Если кто-нибудь, странствуя целый день, прибудет к цели ввечеру, он доволен».

— Смотрю, задумываться ты стал, Александр Николаевич?

— До отчаяния доходил, Иван, пытаясь постигнуть, зачем я и куда иду… Что-то во мне такое совершалось, чего я не мог ни остановить, ни изменить, даже если бы и захотел.

— Боишься, поди?