Оползень

Воля промолчала, как бы согласилась, что Антошин возраст — недостаток. Но тогда выходило, что возраст Осколова — огромное достоинство. Алексей Федорович почувствовал, что такая логика смешна, а ему быть смешным в глазах Кучумовой никак не хотелось. Тем более что глаза были серые и отливали иногда в сиреневость. Таковое необыкновенное качество сообщало им особую привлекательность. Словом, Алексей Федорович смешался и позабыл в этот момент, что он главный инженер, и это была неосторожность.

— Теперь неграмотный интересней грамотного говорит, — сказала Кучумова недовольно, обводя потемневшими глазами кабинет. — Одни неграмотные говорят по-своему, а все остальные по-скучному и одинаково. Только неграмотных-то уж не остается.

— Ну, и прекрасно! А что вас, собственно, не устраивает?

— Вы слышали, как говорят старики семейские? А мы? О собственной зарплате: «Получаю порядка двухсот рублей…» Вы переоцениваете специальные знания, Алексей Федорович. Они не могут прибавить ни личности, ни таланта.

Алексей Федорович смотрел на нее, слегка выпучась, наконец засмеялся:

— Вы одичали там, Воля! И шутки у вас какие-то странные. Я говорю вам: перебирайтесь в управление!

— Вот эта новая неграмотность и есть самая страшная. Она — порождение бюрократии, которая лишена творческих начал, широты взгляда и в конечном итоге малопрофессиональна. Она паразитична!

— Вы о ком это? — подозрительно спросил он, готовый оскорбиться.

— Алексей Федорович! Неужели в вас совсем не осталось?.. — Она сделала жест, будто лепила что-то пальцами в воздухе. — Давайте рискнем!

Набирая номер телефона, чтобы вызвать Калинкина для оформления разведотряда, он подумал, что еще со времен Людовиков женщины ворочают потихоньку всеми делами и что Людовики нанесли мужскому роду страшный вред, способствуя созданию у женщин преувеличенного самомнения… Так с этими путаными мыслями о Людовиках он и подписал разрешение на проверку заявки Осколова.

Глава восьмая

К поселку теперь стал ходить автобус, а в остальном мало что изменилось. Правда, рощи молодого кедровника стали взрослыми и даже зацвели. На темно-зеленой кроне ярко выделялись малиновые колосики и светло-фиолетовые шишечки. Солнце играло в каплях росы, осыпавшей ветви.

Встречные здоровались с Александром Николаевичем, будто он никогда и не уезжал отсюда… А может, и вправду не уезжал?.. Может, прошлое было сном, случайным провалом памяти? Может, выбежит сейчас из кедровника мальчик Костя с силком на белку? А в амбулатории за стеклом мелькнет милый профиль Каси, и молодой Иван, играя глазами, румянцем, хрипловатым тенорком, ждет его за поворотом?.. Он почувствовал такую слабость, что вынужден был остановиться и постоять.

Господи, они еще узнали друг друга! Поверить невозможно, но узнали сразу, с первого взгляда. Конечно, каждый, поди, про себя крякнул с сожалением: чего, мол, время-то с людьми делает! А в остальном ничего.

«Подобрел, помягчел», — думал Александр Николаевич, оглядывая Тунгусова. Не стало в нем больше той загадки в лице и в глазах, которая и настораживала, и притягивала. Будто кто-то тяжелой кистью растушевал прежнее выражение озорства и какого-то обещания, то ль чего дурного, то ль хорошего — не поймешь. Все в этом лице стало проще, грубее, что-то даже виноватое проскальзывало, извиняющееся, нечто робкое, неуверенное. А так вроде старик как старик, с темными морщинами, усохшим ртом, рыхлым, рассевшимся носом. Еще крепкая шея, изрезанная квадратными рытвинами, выглядывала в вороте трикотажной спортивной рубашки. И на руках эта предательская гречка. Александр Николаевич незаметно посмотрел на свои, такие же. Обидно стало неизвестно на кого. Никогда, похоже, к этому не привыкнешь, к старости.

Уезжая отсюда, Александр Николаевич запродал дом Тунгусову, оттого теперь так легко нашел его. Иван аккуратно переводил деньги за дом каждый месяц до самой войны, но ни разу, даже в переводах, не написал ни строчки, ничего не сообщил о себе.

А теперь Иван стоял в выцветшей синей рубахе навыпуск возле кучи подшитых валенок и надевал их по одному на колья плетня для просушки. Это было до того неправдоподобно, как если бы вдруг из лесу вышли под ручку Баба Яга со Змеем Горынычем.

— Здравствуй! — сказал Александр Николаевич, и горло у него перехватило, как на морозе.

— Сон я вижу, — тихо ответил старик. — Александр Николаевич, встал-настал, значит, тот час?

Они говорили быстро, без предисловий, сразу о главном, как заговорщики.

— Поедешь со мной, Иван?

— Куда-а, — махнул рукой Тунгусов. — На что мы теперь годимся?

— Вот потому что старые и надо отдать то, что нам не принадлежит.

Да-а… даже глаза у Ивана изменились, сделались цветом похожи на жидкий табачный настой.

— Земле все принадлежит, Александр Николаевич. Пусть в ней и остается. Не поеду.

— А ведь обещал когда-то.

— Местов тех, поди, не узнать.

Иван передернул крепкими еще плечами, вроде внезапно озяб и поглядел несытыми, сухо заблестевшими глазами поверх плетня, вдаль, на сопки, откуда с ветром текла в поселок вечерняя свежесть.

— Пойдем в избу-то.