Оползень

— Эк в вас заиграло, загорелось! Назем-то старый дух пустил! И что это вы ко мне с услугами лезете! Так непременно мне угодить обещаетесь? Я вижу, тайна, которой владеет Александр Николаевич, волнует вас теперь больше, чем роковая страсть к его жене? О, природа человеческая!

— Вы читаете в моей душе, — откровенно польстил Мезенцев. — Дайте хоть сто рублей! — почти грубо, с отчаянием заключил он.

Виктор Андреевич, смеясь, дал ему несколько золотых.

— Грызитесь на здоровье.

Подумал и добавил десяток бумажных долларов.

Гордясь собой, он мостился на табуретке против Евпраксии Ивановны.

— Я вернулся и сделал свое дело. Перст указующий вел меня. Я мечтал, как найду вас в нищете коммунальной кухни и скажу вам: «Я пришел посмотреть на ваше счастье». Но я сделал другое.

— Что же? — с трудом выговорила она.

Мезенцев сделал паузу для значительности:

— Я теперь вам еще одно признание сделаю. Помните ваш спешный отъезд из «Дальзолота»? Как Александр Николаевич улепетывал, бросив фальшивое месторождение, от суда бежал? Так это был я! За этим стояло мое возмездие. Это дело, по ознакомлении с ним, ввело меня в область таких познаний по части злоупотреблений того времени, каковые не могли запасть в голову моих соображений и мечтаний.

Про то, что эти «соображения и мечтания» занес в его голову случайный ресторанный собутыльник и даже заставил для воплощения мечтаний в жизнь раскошелиться поначалу, он, разумеется, умолчал.

— Николай… Николай…

От гнева и волнения Евпраксия Ивановна не могла вспомнить его отчество.

— Я забыла ваше отчество, но это не важно.

— Зовите меня, как прежде, Николя, — приосанясь, вставил Мезенцев.

— Вы такой же поддельный, как был ваш перстень!

— Камень был настоящий, — поспешно сказал Николай Венедиктович.

— Вы лжете! — торжествующе выкрикнула она. — Думаете, я не знаю?

— Откуда вам знать? — несколько высокомерно усомнился Николай Венедиктович. — Если вы где-нибудь проверяли мой перстень, вас могли обмануть, чтоб цену сбить нарочно.

— Там должны быть нити рутила, тогда — настоящий.

— Какого еще рутила? — слегка опешил Мезенцев.

— Такого! Нити рутила, параллельные граням! Куда они подевались? И многое другое говорит, что поддельный. Вы и тут не смогли безо лжи!

— Значит, я сам был обманут! Введен в заблуждение! — оскорбился Николай Венедиктович. — А вы слова-то сначала прожуйте, а потом бросайтесь ими!

— Мне стыдно, мне невыносимо вспомнить… Я стыжусь вас, нет, я стыжусь себя. У нас нет ничего общего, зачем вы здесь, когда мужа нет?

— Вы считаете эту ситуацию щекотливой? — игриво пошутил Мезенцев. — Я могу еще вас скомпрометировать?

— Да подите же вы прочь, ненавистный мне человек!

Евпраксия Ивановна зарыдала, схватив попавшее под руку полотенце и закрываясь им. Она знала, что Николай Венедиктович подлец, но сейчас выходило как-то уж подлее подлого.

— Как вы могли? Вы на государственной службе состояли. Вы у государства украли! Чем гордитесь?

— На государственной? — издевательски удивился он. — Какие вы, однако, слова знаете, мадам! Вы меня просто веселите! В шарашкиной конторе я был служитель!

— Нет, вы не гордитесь, я знаю: вы стыдитесь, и сами знаете. Потому и рисуете так, что из мести Александру Николаевичу. Любой аферист всегда мотивы найдет предпочтительные. Таким людям, как вы, с собой легче всего договориться. Но мотивы чтоб непременно благородные!.. Не может из благородных причин подлое следствие произойти! Не бывает так!

Он слушал ее холодно и ожидающе, пытаясь прямо глядеть в ее задрожавшее, запрыгавшее лицо. Может быть, это тоже был его главный час, которого он ждал так долго, хранил главное и единственное, что ему оставалось сообщить Касе, раскрыть последнюю тайну своего измученного многими уязвлениями существа. И так оно вдруг все высказалось в этом старчески мутном, с усилием держащемся взгляде, что Евпраксия Ивановна закричала, грозя ему:

— Вы жалки! Жалки! Что вы так смотрите? Вы и не преступны даже — только жалки!

Но он не хотел расставаться со своею преступностью, теперь все равно какой: уголовной или моральной. Ему даже хотелось, чтобы она была как можно большей. Он мгновением, инстинктивно понял, что только ею и держится еще в сознании Каси, только благодаря преступности своей и числится еще Мезенцевым, а не просто отбросом, до которого никому дела нет.

— Я смотрю, вы за государство, мною обкраденное, кажется, больше обиделись, чем за мужа? Повремените только с рыданиями! Дайте мне договорить! Состоять на государственной службе в том смысле, как выразили вы мне упрек свой, надо гражданином себя сознавать — а чего со мной не бывало, того не бывало! Но человек же я, в конце концов! Просто страдающий человек! Вот чего вы не хотите понять. А еще о христианском прощении толкуете!

Глава тринадцатая

Тропа вывела их к давнему, выметенному ветром кострищу. Только темный большой круг с неровными краями остался на земле да несколько побуревших, вымытых дождями головешек. Вперемежку с ними валялись вразброс чьи-то кости.