Оползень

— Собачьи, — определил, всмотревшись, сезонник. — Что, старик, побледнел? Боишься, и тебя так же съедят?

Молча отвернувшись, Александр Николаевич сбросил заплечный мешок на землю. Что ему веселая издевка этого мальчишки?.. Клетчатая рубашонка, кепка с длинным козырьком, — туристом на прогулку шел он сюда, в места, где для них с Тунгусовым оживали призраки давних лет. Больше, чем физическая усталость, мучило раздвоение времени, настоящее и прошлое наплывали друг на друга, вызывая головокружение. Иногда Александр Николаевич даже переставал сознавать, где находится. Эти провалы памяти, внезапные отключения пугали его, он не понимал, что с ним такое происходит.

Треск в кустах заставил ребят схватиться за винтовки, выданные им на всякий непредвиденный случай.

— Медведь? — высоко и тонко вскрикнул один.

— Нет, лосиха.

Все проводили глазами тень, замелькавшую между деревьями.

— Эх, не успел, стрельнуть бы! — сказал парнишка, обретая обычный свой голос.

— А может, и медведь?.. — засомневался другой. — Я стоял неудобно.

— Стрельнуть бы…

— Зачем? — спросил хмурый Тунгусов.

— Так…

— На медведя-то с мелкашкой? Стрело-ок!

— А чего же?

— Сказать надо ему по-доброму: иди, мол, себе, дедушко!

— А он тебе лапой по личности, харю до костей снимет! Дурак я дожидаться! Человек в тайге хозяин, ясно?

— Вишь ты чего! — сказал Иван, перекосив небритое лицо.

— Мой сын, — подал голос Александр Николаевич, — когда был маленький, говорил: «Я вырасту и в зверей никогда стрелять не буду. Они от этого становятся злые». Ребенок, а понимал, что страх рождает зло.

— Сам ты злой старик, — раздраженно бросил сезонник. — От того и трясешься, что боишься нас. То ли найдем чего, то ли нет, а ты уж заранее трясешься.

— Прекратить! — негромко прервал Антоша. — Привал. Готовьте костер.

Обычно костер разжигал Тунгусов, ребята подносили сушняк. Но в этот раз он отказался.

— Сами раскладывайте, хозяева тайги!

Справляться с костром ребята не умели. Огонь вздрагивал на пучках сухой травы, подсунутой меж поленьев, и опадал густым пеплом на занявшиеся угольки веток. Когда гаснущее пламя пытались раздуть, пепел запорашивал глаза.

— Да вы что, в пионерлагере ни разу не бывали? — сердился Антоша.

— Им в лагере костер вожатые разжигают, — язвительно сказал Тунгусов, обдирая обертку с концентратов и бросая их в котелок. — Который у вас медвежатник-то? Иди сюда. Видишь пень горелый? Руби его!.. Да помельче старайся. Смолье горит лучше не надо. Теперь бересты с валежины надери… Надрал? Ближе к стволу снимай, там она суше. Всяка капся уже хозяин тайги… Зачем этакий комель притащил? Мы тут ночевать не собираемся. Разжигу-то пучком держи, левой держи, а правой не надо. Ты левша, что ль?.. Так. Теперь складывай мелочь шалашиком, вот ты, с козырьком, складывай. Ну, зажигай пучок-то, зажигай, не бойся, это пламя еще холодное… Погоди, дай еще маленько схватиться… Теперь под шалаш его… Ну, нет-нет, ро́дили!

После обеда Тунгусов подсел поближе к Александру Николаевичу.

— Похоже, близко уж, — озираясь, вполголоса проговорил он. — Я тут ходил, смотрел, зимовье недалеко разрушенное. И пожиги нашенские. Лесом забросало, а узнать можно.

— Я и сам вижу, — ответил Александр Николаевич со странным безучастием. — Я устал, Иван. Как-то враз.

— Сомневаешься в мужиках-то?

— Да ты что, Иван!

Он испугался, что Тунгусов читает его мысли.

— Сомневаешься. Я вижу. Матвея Семенова помнишь? Как товарищи его положили? В самый раз, когда мы с тобой познакомились.

— Другие времена, Иван. Нашел что вспоминать.

— Души старые, Александр Николаевич, азарт. Кокнут нас — померли, мол, старички от напряжения. Мы их и закопали по летнему делу.

— Глупости, Иван.

— Мотри.

Его взгляд сделался напряженным, отчуждение и неприязнь все явственней проступали в нем.

…Лето обещало быть марным, знойным. Душная мглистая дымка стояла в воздухе. Солнце мутным шаром висело среди встопорщенных, с обломанными верхушками лиственниц, лепившихся по склонам.

Казалось, состояние Александра Николаевича передавалось Тунгусову. Он стал суетливее, чаще оглядывался на Осколова, моргал значительно.

Вот и разрушенное зимовье, проросшее молодым лесом, осталось в стороне. Сгнившие стены повалились, закоптелые печные кирпичи лежали осиротелой низкой грудой. Березы раскачивали над ними тонкие длинные ветви. Солнечные пятна лениво ползали по бывшему становищу.

При виде его Антоша бегло, но внимательно вгляделся в лица проводников. Старики ничем не выдали себя, шли, опустив глаза и утираясь, дышали со свистом склеротическими бронхами.

— Это что? — строго спросил Антоша.

— Не знай, — с деланным простодушием откликнулся Иван.

— Приют пустынный! — дурачась, воскликнул Рудик. Лицо его с грязными следами убитых и размазанных комаров осунулось. Не снимая рюкзака, он прислонился к отвалившемуся скальному камню, сочно обомшелому с одной стороны. — Ну, сколько еще будем шастать, Сусанины? До смерти, что ль, закружить нас хотите?

— Что-то вы ничего все не знаете! — с неудовольствием сказал Антоша. — Прямо на авантюру начинает смахивать.