Оползень

— Старость — не привилегия, Иван, — возразил Александр Николаевич, неловко опускаясь на землю отдохнуть. — Это не патент на мудрость. — Он горько покачал головой. — Его надо заслужить всей прошлой жизнью. Сейчас век рационализма, молодые не подчиняются навязанным авторитетам. Рационализм — не сухость, как иные думают, как я сам иногда думаю. Сегодня время свободного и широко мыслящего разума.

— Я и гляжу: мыслители, — вставил Иван.

— Разум становится всеобщим, — продолжал, не слушая его, Осколов, — не талантом, счастьем и мукой только одаренных одиночек. Все большее количество людей научается думать. А это труд, Иван, и тяжелый. Я считаю так: в старости человек — то, чем сделал он себя в зрелые годы. Самому себя строить надо. Вот в этом и состоит свобода выбора и свобода воли. Ворчат на молодых: только вылупились — все им подай — они имеют право, а мы, старики, из чего выводим свое право на уважение, на ум, на опыт? Как часто только из того, что докоптели до развалин. Не понимая, не замечая, не желая сознавать, что опыт наш не годится или устарел практически, что вместо ума — маразм, а вместо достоинства — немощная брюзгливость. Впрочем, и я тоже только говорю, а сам в жизни я такой же, каких осуждаю. Я не сумел войти в переменившуюся жизнь. Мне стало казаться, что время объемно, что оно существует все разом, во всех своих точках. Но оно все-таки протяженно, Иван, и вот не дается, не впускает в себя.

Он хотел бы сидеть вот так с Иваном, говорить долго, чтоб не думать о том, что скоро должно случиться, чтоб унялась боль в гулко стучащем сердце. Мгновениями оно замирало, и он тогда боялся вздохнуть, но, помедлив, тяжело бултыхнувшись, сердце било в грудь снова, наполняя ее пекущим жаром.

Он говорил, а сам прислушивался к негромким распоряжениям Антоши, к деловой суете возле лошадей, звяканью доставаемых инструментов.

Усталый Тунгусов зевнул:

— Знамо, время протяженно. И мы с тобой скоро протянемся. Когда-никогда надо… Пойти посмотреть, чего они там.

Он ушел туда, где, развьючив лошадей, рабочие под присмотром Антоши обрушивали стенки ямины, чтобы убедиться, не есть ли это старый шурф. Доносившийся глухой стук был так сладостно знаком, и шорох осыпающейся земли, и деловитые негромкие восклицания…

Конечно, это были их шурфы, пробитые на правильном, строго определенном расстоянии. Не то что у других: где полегче, поудобней, там и били. Тут сам управляющий старался.

Александр Николаевич оглядел шумящий лес и ручей, в котором кружил коричневый старый лист, потрогал там, где сердце.

Верховье ручья, куда они пришли, помещалось в широкой долине, склоны которой за полвека сделались отвесными. Их покрывали осыпи и каменные россыпи со следами обвалов и подвижек. Глубокие, еще влажные промоины были оставлены потоками дождевых и талых вод. Видимо, в межень ручей разливался на всю долину, полностью занимая ее днище и пробивая себе путь среди нагромождений валунов и более мелких обломков.

…Вот где-то здесь он, счастливый, отмывал голубой камень в ледяной воде. Где этот камень?.. Проели. Продали потихоньку и очень дешево.

«Что же меня томит и остерегает сейчас? — спрашивал он себя. — Я у цели — и не чувствую никакой радости. Может быть, я в самом деле боюсь, что эти мальчишки в кедах прибьют нас?.. Нет, это смешно. Они без нас-то и не выберутся отсюда. Да мне все равно! Если бы и прибили… Отчего мне так плохо?.. Мне жалко отдавать месторождение? Но зачем я столько мучился тогда, чтоб его отдать?.. И откуда эти колебания теперь?.. Иван… что он такое при мне всю жизнь? Чем мы связаны?..»

— Есть шурф, начальник! — закричал издалека сезонник. — Тунгусов нашел!..

— Один? — раздраженно отозвался откуда-то Антоша.

— Не-ету! Не оди-ин!

— Пускай померяет расстояние! Я сейчас к вам подойду! — криком распорядился Калинкин.

— Он меряе-ет!.. Через пять сажен, говорит, ставили!..

Слышно было, как сухо шипит щебень, осыпаясь по склону от торопливых легких шагов Антона. Теперь его сердитый голос слышался ближе.

— Ну, ваши, что ль? — допытывался он у Тунгусова. — Это место?

— Не знай, — неопределенно отвечал Иван. — Может это… может, нет… Александр Николаевич знает…

— Да вы что, смеетесь, что ли? — голос Антона взвился по-петушиному.

— Малограмотные мы, — гудел Иван. — Шурфы они и есть шурфы… Мало ли их тут по распадкам отыщется!.. А можа, они воопче пустые?

Как только Иван начинал «вирухлять», даже речь его соответственно менялась.

— Тут копка давнишняя заметна, — сказал сезонник, очищая лопату.

— Копка, она двистительно везде тута… без нее никак. Всею тайгу перерыли.

— Твоя работа, дед? Ты рыл? — это сезонник решил помочь допросу Антона.

— Ры-ыл! — передразнил Иван, вдруг почему-то обретая уверенность. — Да скоко я тут взрыл, не пересчитаешь! И воопче не твово ума дело. Начальство есть для распоряжениев.

— Если вы не узнае́те свои проходки, вернее, не хотите узнавать, я сейчас сворачиваю экспедицию. Хватит таскаться неизвестно зачем.

— Конешно, по части решениев вы в полном своем праве…

— Где у нас Осколов-то? Вот он — в холодке лежит. Чего же вы, Александр Николаевич?