Оползень

— Может быть, разница та же, что между итальянским королем и нашим монархом? — попытался пошутить Осколов.

— Какая между ними разница? Оба фалуи хорошие, — неосмотрительно пробормотал жандарм, видно томимый давней своей обозленностью за что-то недоданное ему жандармской судьбой.

Александр Николаевич сделал вид, что не слышит, хотя про себя засмеялся.

Несчастные глаза Лирина все упорней останавливались на какой-то одному ему ведомой точке, тон делался все значительней, как у всякого тяжело хмелеющего человека.

«А не притворяется он?» — мелькнуло у Александра Николаевича.

— Да, надзор за государственными преступниками на Каре, вмененный нашему корпусу, обязанность малоприятная. Но разве мы виноваты, что плодятся политические? Мы их, что ли, разводим?.. В средние века жандармы — это дворяне, служившие в гвардии французских королей, это те, кто заменил рыцарей, лучшие в Европе всадники… Отборное резервное войско, готовое вступить в бой в любую решительную минуту.

— Каким вы обладаете обширным историческим кругозором! — осторожно промолвил Александр Николаевич, тоже выпивая рюмку, чтобы заглушить в себе невесть откуда взявшееся легкое отвращение к этому человеку с темным от долгого пребывания на морозе лицом, сейчас пьяно вспотевшим.

— Естественно, кругозор, — подтвердил Лирин, расстегивая воротник мундира. — В наш корпус принимаются только офицеры первого разряда или юнкера, окончившие училище по первому разряду.

«Путешествовать полезно, — подумал Осколов. — Обогащает. Сколько сведений — и почти даром, за несколько рюмок коньяку».

— Да, я еду в управление Сибирского округа, — настойчиво утверждал жандарм. — Но своим появлением в России мы по-настоящему обязаны тем, которые на Сенатской-то площади, помните? Не будь их, Особый корпус не оформился бы! Ни за что!..

Лирин надолго задумался.

— И мне плевать, кто и как на нас смотрит, — сообщил он погодя.

— Не расстраивайтесь! — хотел утешить его Александр Николаевич.

Но Лирин внезапно заснул сидя, откинув голову на спинку дивана.

Наутро он был тих и тщательно выбрит. Покаянно стоял в коридоре у окна, пил много чаю, подносимого расторопным проводником.

— Вы думаете, я зверь какой-нибудь, все с зуботычинами? Если так, ошибаетесь, Александр Николаевич! Признаюсь, порою я даже испытываю какую-то странную лень, как бы оцепенение.

— Может быть, еще выпьем? — спросил Осколов.

Лирин готовно кивнул, не переставая говорить.

— Во сне бывает: не можешь рукой пошевелить, а тут еще и не хочешь. — Он оглядел пустой коридор с закрытыми дверями купе, на всякий случай понизил голос: — Лежал я себе всю дорогу в возке крытом, подсчитывал — а сколько мне от этой выгодной командировки в кармане останется? И никакого вреда арестантам не делал. Я их и видал-то редко.

— Не боялись, что сбегут?

— Куда им бежать! Побег надо готовить. Для побега деньги надобны. Обычно это делается на месте; с этапа да еще зимой редко бегают. — Он махнул рукой. — Гибель верная. И арестанты это знают, и мы знаем, так что не особо и беспокоимся.

Жандарм посмеялся невнятно в платок, которым просушивал усы, омоченные в чае.

— На повороте сани завалятся, солдатики и выпадут. Подконвойные шутят: «Вот укатим одни, беги тогда за нами пеша!..» Вы, верно, по газетам да по слухам себе эти отношения представляете, как нечто фантастически мрачное? А это не так. Там и смех можно услышать, в аду. Ненависти, можно сказать, совсем нет. Солдатам я просто и доверять не могу: гыгыкают, в разговоры с арестантами вступают! Полпути проедут — уж не помнят, кого и везут! Наши жандармы, те, конечно, более серьезный народ. У них бдительность не притуплена. Случись на конвой нападение: захотят, к примеру, отбить осужденных, — жандармов постреляют в первую очередь, и они это знают. Оттого и ведут себя соответственно… надежно. Даже если идут бессменно месяц или два.

— Неужели два месяца по такому морозу?

— А что особенного? Больше тысячи верст, мороз — сорок; харчи — чай кирпичный и сухари. Провиант подкупить просто негде. Конечно, холодновато и голодновато, зато господа политические впервые имеют возможность ознакомиться со страной, для которой они столь горячо желают «свободы». Они, я чаю, до этого ни страны, ни тем более народа русского вовсе не знали и не ведали, мужика, например, только с этапа видывали. Больше ведь по заграницам: Сен-Жюст да фратерните! Все-то их корни во французских книжках! Вообразили, сидя там, в Женевах да Лондонах, что мужику нашему эгалите ихняя нужна. Ему хлеб нужен и крепкая царская власть. Всё! Манифест пятого года был просто глупостью, на которую государя наталкивали враги народа. Слава богу, венценосец вовремя опомнился. Но манифестом уже раздразнил. Пена пошла пениться! Нельзя даже намека на послабу давать. Вредно-с!