Оползень

— Знаешь ли ты, что для камня имя — всё! Кому везешь, говори!

— Ефиму Марковичу, — оробев голосом, сообщил возница, показывая кнутом на низенькую дверь напротив.

Неожиданно для самой себя Кася перебежала улицу и юркнула в мастерскую Ефима Марковича.

…Седенький, мохнатый от старости гранильщик разочарованно повертел в пальцах ее перстень — подарок жениха.

— Подделка, барышня. Не возьму.

— Не может быть. Вы ошибаетесь, — похолодела Кася. — Это марказит.

— Как ошибаться!.. Всю жизнь на этом деле. Обман-с чистый! Глаза завяжи, дай в руки — на ощупь узнаю. Стекло легче, чем камень. Потом, оно в пальцах теплее. Камень холоднее.

— Боже мой, боже мой, — прошептала помертвевшая Кася. — Что же делать?

— Вот смотрите, барышня, — воодушевился Ефим Маркович, зажигая лампу на столе и подставляя перстень к огню. — В стекле игра ярче, а в камне тучнее. Но в стекле игра застыла без движения, а в камне жизнь есть: игра, как слеза дрожит.

— У вас лупа неправильная!

— Никак нет! — слегка обиделся мохнатенький. — Ручная лупа увеличивает до десяти раз. Да вот не угодно ли для быстрого исследования…

Он выковырнул камешек и положил его на блюдечко.

— Наблюдайте, кладем кристалл на ребро, берем стеклянную пластиночку, смачиваем водой, можно одну капельку, помещаем над кристаллом и светим.

Он что-то еще говорил ей — она не понимала что, про какие-то рутиловые нити, — пока не вручил ей обратно и камешек, и его бывшую оправу.

Зажав это в кулачке, Кася вышла из мастерской, ощущая, как сухо жжет глаза, и решительно не зная, куда теперь деваться. На другой стороне в окне магазина красовалась огромная вывеска. Кася машинально прочитала ее: «Громадный выбор новейших, изящных, модных колье. Кулоны, кольца, броши, булавки фирмы Клавдии Насоновой в Екатеринбурге».

Кася метнулась прочь. У гостиницы «Русь» она остановилась. Сил совсем больше не оставалось.

Швейцар и перед ней услужливо распахнул дверь.

Глава седьмая

Гостиница жила обычной вечерней жизнью. Принося запах мороза на шубах, проходили постояльцы. В некоторые номера, низко надвинув шапочки из-под пуховых платков, неслышно проскальзывали дамы, явно неприезжие. Изредка неясно слышались шумные голоса из-за дверей:

— Карта не идет.

— Прикуп сносный, — и смех.

— А я все в гору.

— Без шпаги!

— Да, расклад-то не ваш.

В коридоре глушил шаги толстый ковровый половик, испятнанный большими снежными следами и рядом — узенькими, дамскими. Коридорный зажигал масляные лампионы. Хозяин нервно топтался рядом.

— Ну, что? — спрашивал он, показывая на затворенную дверь одного из номеров.

— Все то же-с! — сказал коридорный.

— Ужин не спрашивала?

— Никак нет. Ни завтраков, ни ужинов третий день.

— И денег за постой не внесла, стерва, — ожесточился хозяин. — А живая, ты слушал?

— Слушал-с. — Коридорный приник ухом к двери. — Ходит.

— Ты присматривай за ней, — предостерег хозяин. — Как бы не наделала чего.

— Как же-с! — заверил коридорный. — Только покамест никуда она не выходит.

Из соседнего номера высунулся Лирин, пьяный, в расстегнутом мундире.

— Человек! — закричал он. — Еще дюжину шампанского!

— Сию минуту! — живо подскочил коридорный.

Из раскрытой двери пахло горячими соусами, доносилось буйное цыганское пение: «Вернись, я все прощу, упреки, подозренья-я!»

Изгибаясь, гаврилка-крахмальная манишка проскользнул туда с дымящимся подносом.

Жизнь Василия Чернова до того, как он сделался коридорным, имела совсем другой вкус и направление иное. Не родятся же сразу коридорными! То есть была жизнь до того непохожая на нынешнюю, что он и сам в нее иногда не верил.

Кто он был сейчас, по его собственным понятиям? Крыса! И каморку свою, помещавшуюся рядом с черной лестницей, между дверью на кухню для прислуги и дверью, ведущей на задний двор, где располагались многочисленные гостиничные дровяники, — эту каморку свою с окошечком узеньким в одну створку Василий называл тоже крысиной норой. Сквозь дощатую стену, смежную с кухней, проникали к нему тараканы, хотя был он чистоплотен и брезглив до крайности. Он их выжигал паяльной лампой. Для этого он вставал на кровать, не снимая белой рубашки, жилета и черного галстука, лишь поддернув с отвращением бумажные отстегивающиеся манжеты, водил синим язычком пламени вдоль щелей, поджаривая их шустрых, в ужасе разбегающихся обитателей.

Василию не исполнилось еще сорока лет, а выглядел он, несмотря на все превратности судьбы, и того моложе: тонкими лунами высокие брови, усики, что называется, с поджарочкой на ангруазе, закрученные с помощью венгерской помады и еще завитые щипцами для придания твердости. Нос у него был узкий и длинный, а рот небольшой, женственно нежный, но красный и горячий. Последнее отмечалось многими горничными и кастеляншами как важная весьма деталь в известных обстоятельствах. Словом, это был мужчина привлекательной и заметной наружности, что он сам знал очень хорошо.