Оползень

Устя пождала неделю, потом объехала на извозчике сады, рестораны, бани и бильярдные, опросила прислугу и поняла, что она не только больше не увидит мужа, но и писем его никогда не получит. Тогда она смирилась и сосредоточила свою любовь на дочке, в которой готовились воплотиться и повториться все достоинства ее отца.

Как подброшенный в чужое гнездо кукушонок, повинуясь невесть откуда взявшемуся неодолимому побуждению, покидает гнездо и в одиночку летит в Африку, не зная родных и предков, но — их путем, так Василий подчинился дороге странствий, даже не спрашивая себя и не размышляя, куда она его приведет. В одном городе он пел в церковном хоре, в другом был маркером, в третьем служил даже актером на выходах, еще в одном — курьером типографии, пока наконец не вынырнул из этого водоворота в роли коридорного гостиницы «Русь» в городе широкого размаха Екатеринбурге.

Но чувство неисполненного еще предназначения сохранялось у Василия, и он гордился им. Он носил его в себе всегда: водил ли он паяльной лампой по щелям с тараканами, дежурил ли на стуле в коридоре, привычно прислушиваясь к звукам, доносящимся из номеров, обедал ли в зале для служащих на третьем этаже с отдельным выходом, он помнил о своей особливости, непохожести на других.

В зале, всегда мглистом от папиросного дыма и испарений, поднимающихся с тарелок, где немытые окна высоко под потолком слезились потеками от влажной духоты, у него было «свое» постоянное место и «своя» никогда не сменявшаяся, в пятнах салфетка. Неспешно разворачивая ее, Василий оглядывал обедающих с некоторым внутренним превосходством, усмехаясь тонкими губами, отвечал на поклоны знакомых, и, промокая рот кусочком хлеба после соуса, он никогда не переставал теперь ощущать значительность каждого момента своей жизни, которую он считал трагической, а себя самого неузнанным до поры участником великого и пошлого действа, каковым он считал жизнь остального человечества.

Он наблюдал это действо с изнанки гостиничной жизни, понимал до тонкостей ее видимость и ее тайности. В таком городе, как Екатеринбург, тайны могли быть только преступными: откуда тут взяться другим? Василий всех делил на преступников и их жертвы, себя прехладнокровно относя к преступникам, то есть натурам, имеющим силы в нужный момент оседлать эту подлую жизнь. Ну, а у кого сил таких не имеется, тот пускай покорится своей участи жертвы.

Молоденькая постоялица восьмого номера, с первого взгляда понял Василий, относилась к разряду жертв, но, по неопытности своей, никак смириться с этим не хотела и, третий день не кушамши, все размышляла о чем-то, на что-то решаясь.

Кроме бильярда, виста и лото, Василий поигрывал иногда еще и в шахматы; ему нравилось их многообразие ходов, столь же прихотливое, как сплетение случайностей судьбы. Стройненькая пешка в белой шапочке с ушками оказалась, похоже, в слабой позиции, вполне возможно, что в окончательно проигранной. И Василий с любопытством несколько паучьего оттенка ожидал, чем позиция разрешится. Это скрашивало скуку его служебных обязанностей. Он немного жалел девушку, даже как бы сочувствовал ей, но роковые законы игры он считал превыше таких простых человеческих проявлений. За годы скитаний много повидал он подобных историй: Акулина — разлюли-малина; разница только в подробностях.

Всякий раз, когда гаврилка (как прозывались у них официанты) бегал мимо него с подносом в номера, Василий подмигивал ему. Вспотевший, довольный пьяным вечером гаврилка опускал глаза, едва заметно, краешком, позволяя себе улыбнуться. После этого красивое лицо Василия долго нервно приплясывало.

В ее номер окнами на север солнце совсем не заходило. Третий день Кася смотрела сверху, как ражий дворник в красной рубахе не переставая колол дрова. Пар валил у него от спины, из волосатого перекошенного рта. Поленьями был закидан весь двор.

Что предпринять дальше, Кася не могла придумать. Осунувшись лицом, с потрескавшимися губами она сидела на ручке кресла и думала, что так, наверное, чувствует себя выпотрошенная рыба. Уже и глаза у нее остекленели, и внутренности выброшены в мусорное ведро, а обожженные жабры все еще хватают смертельный воздух.

Постанывали под колуном промороженные чурбаки, ухал дворник, стучали поленья, отлетая в разные стороны.

Где-то били каждую четверть часы.

Раскаты гульбы в богатом номере наискось по коридору стихли. Прекратились беготня, топотанье и песни, мужские голоса, осторожное торканье в дверь, как бы невзначай, по ошибке, и мучительные запахи долгого разнообразного ужина.