Оползень

Как отбившийся подранок, жила у них в Костиной узенькой комнате почти незнакомая девушка. У нее жесткие складочки в углах рта и привычка смотреть в глаза очень прямо, не мигая, то есть как бы и не интересуясь, смотреть, а прислушиваясь к чему-то своему, от разговора далекому. Улыбка смущения или из вежливости никогда не появлялась у нее, а смешных моментов как-то не случалось, но все-таки постепенно становилось легче, по мере того как они привыкали каждое утро встречать ее круглое безулыбчивое лицо.

Все длиннее, все светлее делались вечера, туман больше не наблюдался, в прозрачном небе надолго зависала тонкая индиговая синь, — и однажды неслышно взошло цветенье, объяв разом весь сад.

Была первая годовщина мирной жизни. Где-то далеко, возле реки, стреляли из ракетницы, редко, скупо. Осколовы, подняв головы, завороженно следили за брызгающими малиновыми искрами. Что-то детски кроткое, одинаковое проявилось в их лицах — это наступала старость.

Вытянув шею, остреньким подбородком вперед, Воля сказала:

— Надо мне ехать. Начинать что-нибудь делать.

И они покорно согласились:

— Начинай.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Глава первая

Он ни за что не поверил бы, что можно изменить свою жизнь внутренним усилием воли. Это удел подвижников, да и то если их очень уж совесть заела. Совесть он при этом представлял как некую отдельную силу, исполнительницу высшего замысла справедливости. Он считал, что такой закон существует, хотя никогда особенно не пытался разобраться: в чем он там состоит, так сказать, идеально, отвлеченно верил, временами.

Получалось так, что всегда он зависел от чего-то, совершавшегося помимо его участия. Чем больше он старился, тем больше чувствовал себя одиноким, потому что его участия совсем уж нигде не требовалось. Духовные запросы расширились, он понимал теперь явления и события глубже, разносторонней, но это было чисто умозрительно, его мнение и понимание вовсе никого не интересовали.

По-прежнему события, большие и маленькие, пугая, радуя, волнуя людей, грохотали у него над головой, практически его никак не касаясь. Наблюдая, читая, сравнивая, он нашел, вывел главные, как ему казалось, черты этого неспокойного, стремительного мира, кипевшего вокруг: аскетизм и энергичность, самоотречение и действенность во имя будущего, неустанно — во имя его. Это была сущность, а форма, в которой она о себе заявляла: призывы, лозунги, ежедневные рапорты в газетах, по радио — была, по его мнению, не лучшая, не вполне удачная.

Поняв же сущность, он удивился, и даже испугался, обнаружив в себе желание разделять ее, участвовать в ней. Он стал искать, придумывать пути воплощения этого желания и одновременно стыдился чего-то, будто посягал на то, на что не имел никакого права.

Исподволь, незаметно, как-то украдкой стала возникать то ли мысль, то ли воспоминание, то ли мечта нелепая о затерянном в тайге распадке. Копушка осыпавшаяся виделась, растерянное лицо Ивана. Поднималось иногда старое волнение, то сладкое незабытое волнение, когда пальцы ощущают трещиноватые грани минерала, когда хрупкий друз крошится от легких выламывающих усилий. Он и гнал от себя эту картину, и видел ее до мельчайших деталей: огни костров, тучная зелень в широких падях, на пологих холмах и горизонт, замкнутый горами, туго, в складку обтянутыми бледно-синим бархатом.

Он мысленно проследил, как, спустившись метров триста по ручью, оставляя на другой стороне зимовье, надо отвернуть влево, там километра через полтора будет река. Если слегка собьешься, не важно, все равно к ней выйдешь… Потом вниз до брода… Он даже увидел, как просвечивают под водой белые плоские камни, обвиваются вокруг сапог струи, услышал, как тяжело они, со свистом чмокают, когда вытаскиваешь и погружаешь ноги. Это дорога обратно… Если же идти от реки, как выйти на зимовье?.. Забыл… Держать все время на восток? А еще приметы?..

«Кому они нужны, приметы? — одергивал он сам себя. — И все-таки что, если объявить?.. Все ахнут и умилятся, — издевался он над собой. — Ай да дедушка!»

Мысль отпугивала и манила, он решил наконец, что надо бы обдумать поосновательней, и все откладывал, медлил, но она возвращалась к нему все чаще, все настойчивей… А вдруг это единственное, что у него еще оставалось?

Хотел ли он вернуться в места своей молодости? Нет. Он был наслышан, что это только разочарование и бесцельная трата нервов. Тогда зачем?.. Последняя связь с жизнью? Глубоко схороненное оживало не напрасно. Почему надо сознательно и добровольно убивать его? Что такое груз прожитых лет? Сидишь и ждешь, пока сдохнешь. Если же ты идешь, влекомый желанием и верой, при чем тут груз? Ты прошел путь длиннее, чем у других, вот и все. И не значит, что устал больше, чем они. «Впрочем, и не значит, что ушел дальше», — шевелилась опять насмешка.