Опосредованно [журнальный вариант]

Тем прекраснее было его появление возле оперного в таком виде, что Лена опознала нового знакомого только по курточке и ботинкам и голосу, когда он заговорил. Слова он произносил с трудом, потому что рот его был разбит, весь был какой-то залитый зеленкой, неряшливо заклеен слева вертикальной полоской пластыря, шевелившейся при беседе. Смотрел он на Лену тоже с трудом: ему мешал лиловый, по краям переходящий в желтоватый, отек на переносице и вокруг глаз, внешний край левой брови выглядел так, будто его терли мелкой теркой. Вообще, по тому, что лицо незнакомца было больше помято с левой стороны, можно было заключить, что бил его правша. Правая рука Лениного подельника была в гипсе. «Ты на лицо не смотри, — сразу же стал объяснять незнакомец, причем в голосе его было то покряхтывание, которое даже не близкой к делам насилия Лене указывало на то, что ее новому товарищу не только по голове настучали, но и намяли бока. — Оно к делу не относится. Это я просто с коллегами по цеху повздорил, скорыми на расправу».

«А вот это, — он поднял гипсовую руку и пошевелил отекшими пальцами, — а вот это да. Это вот отчасти плата за наивность». Лена не стала спрашивать, что случилось, потому что глупо было интересоваться. Незнакомец являл собой наглядное пособие, иллюстрирующее, что нельзя распространять стишки на чьей-то территории, нельзя вот так взять — и начать конкурировать с людьми, которые уже занимались стихосложением и распространением стишков в Екатеринбурге.

«Я, главное, думал, что раз моего поставщика посадили, значит: все. Что хрен где теперь достанешь, и мы теперь с тобой будем звездами, какое-то время заработаем, пока у меня, тем более, кризис творческий, — сказал Ленин подельник. — Оказалось, что ни хрена подобного. Что мне не рады. И ведь продать дали, и вроде все свои, костюмчики, галстучки, слова благодарности, клятвы, что больше никому ни-ни. А тут идешь с пивком по Грибоедова, никого не трогаешь, а тебя закидывают в машину, а потом некий Доза с …балом, как у Грибоедова, по улице чьего имени ты прогуливался, будто сам Грибоедов, из гроба восставший, в каком-то подвале со своими дружками тебе объясняет некрасивыми словами, что ты неправ».

Лена, еще работая в школе, услышав от физрука своеобразную сагу о том, как таксисты-узбеки интригами и битвами отвоевали себе точку на Таганской, между стадионом и милицейским общежитием, молча удивлялась: почему, собственно, за таксование происходят такие побоища с пробитыми головами, а за стишки — нет, хотя стишки — дело более денежное, а значит более, по идее, кровавое. А она, выходит, просто оказывалась связана с людьми, которые в этом деле уже были некими негласными величинами, пробравшимися на вершину пищевой пирамиды, чем-то нравилась им, и хорошо, что нравилась.

Подельник продолжил повествовать о своем приключении, была в его голосе некая уязвленность, окрашивавшая его рассказ сарказмом, похожим на саркастические нотки Жванецкого: «Спрашивают, откуда взял. А руку еще до этого трубой сломали, поэтому я уж не стал из себя разыгрывать комсомолку, которая плюет кровью в харю офицера вермахта, а потом гордо отворачивается. Тем более я про тебя правда ничего не знаю, что уж скрывать. Они стишок читают, чешут репу, звонят какому-то Феде. Федя появляется, а он еще хуже Дозы, бл…Тоже очки блестят, и он при этом похож одновременно на Леннона и на Лаврентия Павловича, причем если бы только на Лаврентия Павловича смахивал, то выглядел бы добрее, чем так, потому что вот безуминка эта ленноновская. Смотрит так, будто будет скальпелем тебя полосовать, а сам при этом будет напевать вот этот вот, что-то: „Ю мэй сей айм э дример, что-то там нот онли уан“».

«Imagine», — догадалась Лена. Подельник, выдернутый из своего повествования, которое вел отчасти даже с мазохистским удовольствием, потому что, видно, это было приключение не из рядовых для него, но при этом перенесенный собственным рассказом снова в бандитский подвал и потому испытывающий негативные эмоции, которые пришлось ему там пережить, переживающий их заново, прерванный, замер, пытаясь вспомнить: о чем это он, о чем это Лена.

«А, ну да, Imagine, — подтвердил он и продолжил, выждав паузу, словно его отвлеченная память проехала требуемую остановку, и ей потребовалось время, чтобы вернуться на нужное место: — Федя, значит, смотрит в мой блокнотик, листает так, улыбается над заметками моими, хотя его совсем никто не просит в записи глядеть. И у него харя такая снобистская сама по себе, а с улыбкой — не приведи боже, ироничненький такой взгляд, с таким, наверно, критики очередной роман открывают. Потом до стишка твоего добирается, и что обидно, вот правда, сразу же серьезным становится. На вторую страницу даже не заглядывает, сразу же заявляет, что ты — некий Волоколамск. Ты из Волоколамска, что ли, приехала, родная?»

«Долгая история», — сказала Лена, покривившись от того, что кличка Снаружа так к ней прикипела.

«Но ты уж объяснись. Мне кажется, что я теперь имею право быть в курсе после того, как меня отметелили».