Опосредованно

«Блин, надеюсь, это у тебя все в коллективе будет происходить, этот процесс анимации и компьютерной графики, – встрял Дмитрий, грея руки над углями. – Потому что так иногда бывает невесело, когда не прет, кажется, что у диспетчера, который вызовы от застрявших в лифте людей принимает, и то работа веселее, или у охранника с его сканвордами и какой-то движухой, там, где он сидит, или вот в метро женщины, которые контролируют эскалаторы, – вот так же порой сидишь и ждешь».

«А вот не надо было переставать писать то, что писал, там у тебя бодро получалось», – сказал Владимир и покосился на Лену, мимолетно и серьезно.

«Так я и сейчас фэнтези пишу, – совершенно честным голосом сказал Дмитрий. – Просто читал однажды кого-то из современных классиков и вдруг понял, что они, как и я, пишут фэнтези. Только жанр еще не назван, я его для себя называю “совпанк”, то есть, вот, есть киберпанк, стимпанк, а в России появился жанр совпанка, да и не только в России. Есть светлый совпанк, такой, полностью позаимствованная стилистика Одесской киностудии в нем присутствует; есть темный совпанк, и он преобладает, и на его почве масса всего существует, какой-нибудь подлючий политрук всячески преследует дамочку, гнобя ее семью одного за другим, а затем наступает час расплаты, или инженера гнобит из зависти, что-нибудь там такое творит, ав-ав-ав гулаговские овчарки, вышки в снегу, фонари. Люди уже героев в готовые декорации и сюжеты вставляют, двигают между лагерем, заводом (или какое там место работы выбрано у главного героя), коммуналкой и партсобранием, такая бесконечная настольная игра, когда уже не знаешь, какую ты книгу читал, потому что это как серия про Конана, которому хренову гору продолжений наклепали, и ты ходишь посреди этого всего, будто в летней рубашке апаш, и тебе, одним словом, будто все время жарко. (Он засмеялся этим последним словам, точно некой шутке.) Много подвидов, мягкий совпанк без лагерей, но с метаниями интеллигентного кого-нибудь, а вокруг такие рыла, такие рыла!»

«Вообще, это было на самом деле, – сказал Владимир. – У меня бабушки и дедушки через такое прошли».

«У меня тоже, – сказал Дмитрий. – Но знаешь, что я вижу, когда читаю и смотрю иногда вот это? Вот этот европейский жанр кино и литературы про Вторую мировую. Где такой рефлексирующий немец присутствует. Он ужасается, до чего довели народ, до какой жестокости, или ужасается и старается не выдать своих чувств, одно прочитаешь, другое, посмотришь, такое впечатление, что все только и делали, что рефлексировали, и при этом таких дел нах…евертили, пардон, все поголовно любители классической музыки и глубокие знатоки литературы. И вот точно так же, такое же отношение у многих наших авторов к нашему прошлому, такое немного в пробковом шлеме, не знаю, как объяснить. То есть если брать крайние точки, то, с одной стороны, непонятно, как же все развалилось, если все было так хорошо, а с другой – как это вообще до восьмидесятых продержалось, когда столько подонков, стукачей, хапуг, насильников и хамов вокруг, как, вообще, сам автор и его светлые родственники и светлые их друзья остались живы в такой мясорубке, что просто и не передать».

Потихоньку, рука об руку, явились родители Жени и стали удивляться, что их сына и Веры до сих пор нет, специально же договорились о времени, чтобы не было неловко, но тут и потерянные дети подоспели. Физрук пошутил: «А ведь так бегал и прыгал хорошо, Женька, ну, что ты? Мог бы человеком стать, эх». Почему-то после этой фразы у жены физрука возникла мысль обсудить предрассудок насчет того, что физруки – это вроде католических священников, только с уклоном на старшеклассниц.

«Вот да, кстати, – удивился физрук. – Особо не замечал среди друзей, потому что в тыкву могу дать, но какие-то шутки действительно прослеживаются, что-то там про цветники всплывает иногда, но мимоходом. Надо будет ухо повострее держать. А еще можно ведь сказать, что у трудовиков слава католических священников, только с уклоном на портвейн».