Опричнина. От Ивана Грозного до Путина

Перепало и Карелии. Отметим, что в Новгородской земле Ивану III удалось, хотя бы отчасти, секуляризовать церковное имущество. И вот северное крестьянство стало зажиточным, земля массово переходила к крестьянам (ни бояр, ни помещиков на севере не было)[450]. Даже сталинский историк Р. Б. Мюллер вынужден был признать, что, если при Иване III, войдя в состав Московского государства, Карелия стала процветающей страной, то после Грозного наступили «небывалое запустение и упадок. Население было разорено»[451]. Но с разоренных опричники по-прежнему брали непомерные подати, выколачивая их не хуже современной «братвы» (это называлось, как уже говорилось – «поставить на правеж», попросту говоря, бить, пока не отдадут). В Ладоге «правежники» многих неплательщиков пустили по миру, а двух забили насмерть. От правежа Ладога пострадала больше, чем от самого опричного погрома. Впрочем, при отсутствии денег они часто заменялись натуральными повинностями – жителей заставляли строить мосты, дороги, крепости, заниматься бесплатным извозом… Однако так или иначе разоренные люди бежали, земля пустела[452].

Затем настала очередь Пскова, тоже города богатого и развитого. Достаточно сказать, что, когда после взятия

Казани царь задумал постройку нового Кремля, то он послал за мастерами-каменщиками в Псков[453]. Помимо изборского дела 1569 г., на этот город царь был зол еще с 1546–1547 гг. Тогда, зимой, псковичи прислали юному царю жалобщиков на воеводу И. Турунтая-Пронского, а он был другом двоюродного деда царя (дяди его матери) Михаила Глинского. Кроме того, 70 челобитчиков из Пскова испортили царю отдых – он как раз собирался на охоту. В общем, он «опалился на псковичь, сих бесчествовал, обливаючи вином горячим, палил бороды, да свечею зажигал, повелел их покпасти нагих на землю». Это было уже в начале июня 1547 г.; псковичей спасло от расправы только то, что загорелась Москва и царь помчался в столицу. О них просто забыли…[454]

Не совсем понятно, правда, об этой же истории или о другой, случившейся ранее, пишет Н. И. Костомаров. Однажды, когда 14-летний Иван выехал на охоту, к нему явились 50 новгородских пищальников – жаловаться на наместников. Ивану стало досадно, что они прерывают его забаву, и он приказал своим дворянам прогнать их. Однако когда дворяне принялись их бить, псковичи начали давать им сдачи, и несколько человек легло на месте.

Взбешенный Иван IV приказал расследовать, кто «подучил» и «подослал» пищальников. Что никто не подсылал, а просто у псковичей могла быть разумная причина обратиться с прошением[455], и при этом свободные люди не захотели безропотно сносить незаслуженные побои от «шестерок», хотя бы и царских, ему, очевидно, просто в голову не пришло. Дьяк Василий Захаров, сторонник Глинских, которому было поручено следствие, обвинил князя Кубенского и двух Воронцовых; один из последних был Федор, любимец царя – тот самый, которого пятью годами ранее пощадили князья Шуйские по «слезной» просьбе не то самого Ивана, не то митрополита, не то их обоих; тем не менее Иван приказал отрубить им всем головы. «Иван неспособен был к долгим привязанностям, и для него ничего не значило убить человека, которого он не так давно считал своим другом», – резюмирует Н. И. Костомаров, подкрепляя этот вывод еще несколькими примерами[456]. Очевидно, тут речь идет о другом происшествии, так как ниже Костомаров поминает и описанное выше Скрынниковым. Или все-таки о том же самом? Вопрос остается открытым.

Но мы отвлеклись. Важно то, что теперь царь вспомнил о Пскове. Псков, правда, избежал подобной новгородской (и многих других перечисленных городов) участи благодаря счастливой случайности – местный юродивый Никола по прозвищу Салос («юродивый» – греч.) попрекнул царя тем, что тот хоть и соблюдает посты, но зато «ест человеческое мясо», а также предрек Ивану большие несчастья в случае повторения в Пскове новгородского сценария; вскоре после того у царя издох его любимый конь, и Иван Грозный не решился громить город[457].

О последствиях этого «акта милосердия» мы еще скажем в свое время. При этом слова «акт милосердия» в кавычки трудно не взять при всем желании; отметим, что как раз примерно в это время в Нидерландах испанцы объявили чисто формальную амнистию – как охарактеризовал ее Ш. де Костер устами Тиля Уленшпигеля, «прощение тем, кто ни в чем не повинен, остальные будут сурово наказаны»; но о западноевропейских аналогах Опричнины – в следующей главе.